DataLife Engine > Книги > Брейн-Ринги

Брейн-Ринги

Хроники уходящего Города

К предыдущей главе: Брейк

Мне скучно, бес.
И. В. Гёте. «Фауст»


ЦГ – центральный гастроном, угол Крещатика и Ленина (Хмельницкого), 6 часов вечера, конец семидесятых…

Пробегающие мимо горожане с недоумением поглядывают на галдящую группу праздных молодых людей. Еще бы, все они одеты почти одинаково.

Пик моды итальянского пролетариата – зеленый танкер. Полупальто с капюшоном на белом рыбьем меху – кастовый прикид киевских фарцовщиков. «Сбитый» с югославских туристов танкер, вкупе с джинсами и желтыми ботинками за 12 рэ из Центрального универмага, ондатровая шапка за двадцать восемь $ из валютного магазина «Каштан» – образ денди конца семидесятых.

Итак, толпа из 10-15 почти близнецов создает импровизированный круг, в центре которого, отчаянно жестикулируя, спорят двое, скорее, даже не спорят, а стараются переврать друг друга.

Главные брехуны – Витя Охвициальный и Правдивый. К слову, клички у большинства присутствующих, что у эскадры сторожевых катеров, – «Правдивый», «Суровый», «Умный», «Красивый», «Хитрый» и т.д.

Рано облысевший блондин с бегающими глазками, Правдивый, счастливый владелец горбатого «Запорожца», каждую историю начинает с удара себя в грудь и сакраментального крика: «Ты мне не поверишь!»

– Выехал на ночь глядя из Киева во Львов, сами понимаете, на воскресный толчок (толкучка – советский барыжный рынок) нужно успеть. За Ровно садятся фары. Гляжу, впереди колонна, пристроился в хвосте, держу дистанцию. Утро. Где же Львов? Места вокруг незнакомые. Я оказался замыкающим ралли. Вы не поверите, но самое интересное, что я ехал по территории Польши; как границу переехали, я и не заметил. Хорошо, доллары были с собой, хлеба смог купить.

Напомню, что это был конец семидесятых.

Автодорожную тему немедленно подхватывает главный оппонент Охвициальный. Витя Охвициальный, прибыв в Киев из-под Канева в середине шестидесятых, в качестве крановщика на стройке, живший на первых порах в общаге, быстро пообтерся, женился, прописался, отсидел два мелких срока за бытовое ганство, и, по легенде, обладал первым блестящим дакроновым костюмом в СССР (во втором Андрей Миронов снялся в «Бриллиантовой руке»). Вплоть до горбачевской перестройки летом шабашил на колхозных стройках Оренбуржья, а зимой пытался реализовать себя на ниве фарцовки.

Виктор Охвициальный:

Брейн-Ринги

Гордостью Виктора был огрудный портрет маслом, написанный за условный алкогольный гонорар партийным богомазом Костей Крыловым, членом Союза художников, специализирующимся на портретах партийных бонз. Уникальность почти дорианогреевского портрета состояла в изменении с годами фасона рубашки. Витя желал оставаться стильным и модным всегда, и Крылов, за умеренную плату, подрисовывал крокодильчиков на груди и корректировал, по моде, длину и форму воротничка.

Некоторые слова Виктор просто не выговаривал, а перлы произносимых им иностранных слов навсегда вошли в историю города.

Краткие выдержки из его толкового словаря:

Арбат – название солнцезащитных очков бренда «Ruy Bun»;
Стоптайгер – классическая модель обуви «Топ Сайдер», впоследствии
экспортируемой им из Румынии и Турции и покупаемой в его рундуке на базаре (по неисчерпаемым фантазиям) в гигантских количествах звездами шоу-бизнесса, депутатами и администрацией президента;
Аэлита – высшее общество, допущенное на домашние праздники; Видеоклипсы – телеролики орущей попсы;
Колидор – место выноса чемодана с личными вещами после семейного
скандала;
Соше – отрезок трассы, на котором осуществляются торговые сделки и
многое-многое другое;
Вася – обращение ко всем собеседникам мужского пола.

Русскую орфографию он частенько обогащал дореволюционным ъ – ятем. Слезная мольба из Оренбургских степей гласила срочно прислать «бецилинъ», поскольку был пойман «триперокъ» и очень болел… А классическое заборное слово он почему-то облагородил мягким знаком.

Подобно незабвенному Альхену, Охвициальный краснел и застенчиво ковырялся в носу, рассказывая свои байки. Именно байки, ложью назвать их не поворачивается язык.

– Выезжаю на соше, охвициально держу трассу, вдруг сзади сигналять. Вася, я вспотел, думаю менты зажимають. Оказались юги-дальнобойщики (югославы), они меня охвициально помнють и уважають.
– Купи у нас, Витя, формерки (джинсы).
– Вася, а на ём джинсы новые, в пакете, пришлось купить.
Правдивый не сдается:
– Вы не поверите, сижу, тужусь в дворовом выгребном сортире на Толстого, темнота – выколи глаз, слышу, стук каблучков и женское контральто.
– Дорогой, подержи сумку, я сейчас вернусь.
– Тук-тук, – она заходит. Без слов мы слились в экстазе. Она исчезла, как мираж, а я остался.

Позже, я понял, что это была Анна Герман – любимица шестой части суши, сладкоголосая певица дружественной тогда Польши.

Похабщина Правдивого поддержки не вызвала, и слово берет ковыряющийся в носу Витя, выдающий в качестве козыря одну из легенд родной деревни:

– Приезжаю охвициально к Пасхе, кто ж без меня кабана заколить. А вечером вижу, что перстень скомуниздили. Вот этот самый… – демонстрируется массивная гайка-печатка.
– Вокруг усе свои, я, конечно, пропотел, жаба ж давить. Утром сели за стол. Хряк, чуть зуб не сломал, этот самый, – обнажается безукоризненный белый клык.
– Перстень оказался в колбасе, охвициально упал во время закола.

Это рассказ человека, незнакомого с мифом о царе Поликрате и рыбе, вернувшей ему кольцо из моря. Победа единогласно присуждается Охвициальному. Посрамленный Правдивый блудливо прячет глазки.

Витины байки бесконечны, как бесконечно его трудолюбие. Впрягшись в постперестроечную челночную лямку, создав благополучие семье, он так же пашет, так же врет, травит байки, такой же белозубый живчик, хотя уже совершенно седой.

Словесные дуэли под ЦГ продолжаются до тех пор, пока не раздается провокационный крик:

– Осталось восемь минут!

В то благословенное время водка отпускалась до 19.00. Клич призывал успеть, и успевали.

Отжав в сторону берущих приступом прилавок граждан, самый крупный и солидный в компании Линь Бяо брал необходимое количество «Экстры», затем, пробив через кассу пару рублей, бесстрашно вклинивался в голову бесконечной лимитной колбасной очереди-гидры и выбирал минимум четыре сорта колбасы, вымогая при этом тончайшей порезки.

Линь Бяо (Папа Дима) – достоин отдельной главы. Имея явно якутские корни (хотя при росте метр девяносто и ста тридцати килограммах веса потомственным оленеводом представить его трудновато), был обладателем роговых очков с затененными стеклами, делавших его похожим на научного работника высшей категории, пуленепробиваемого живота, феноменальной наглости и шести детей от разных женщин, живущих, преимущественно, на Черноморском побережье.

Линь Бяо:

Брейн-Ринги

Большего гурмана, конечно, в условиях социализма, я не встречал. Из его кармана, как правило, торчал хвост копченой рыбы. Охая и причмокивая, Линь Бяо повествовал о различных сортах колбасы, будоража наше воображение неизвестными в то время названиями и вкусовыми ощущениями.

Любовь к этому продукту заставила его устроиться в доисторические времена экспедитором на мясокомбинат, где Дима получил пять лет во время очередной зачистки на комбинате, хотя можно сказать, отделался малой кровью.

В период всеобщего дефицита слово «очередь» для Димы не существовало. С любимой приговоркой «Да, бляха-муха, да» он прорывался к прилавку и покупал необходимое, обязательно успевая при этом что-нибудь украсть. Украсть с прилавка на базаре и в магазине – было его любимым развлечением. Имея авантажную внешность и почти гипнотические способности, он буквально парализовал работников общепита, официантов, торгашей, что в то время было ох как непросто. При этом в критической ситуации он буквально растворялся в воздухе. Пришедшие с первым видео «ниндзя» были жалкими кинодилетантами по сравнению с Линь Бяо.

В ресторанах, вальяжно развалившись в кресле, он ошарашивал официантов грозным видом (а вдруг проверка), опереточным басом заказывал бутылку «Ессентуки № 17» и требовал поменять приборы как недостаточно чистые. Изрядно набравшись в конце вечера, взгромождался на стол во весь рост и, подняв рюмку водки с плавающим сверху комочком мороженого, гаркал на весь зал:

– Господу помолимся!

Далее следовал зажигательный рок-н-ролл с молоденькими «пепсиколками» – школьницами, уже ознакомленными с ресторанным укладом, швыряемыми им в танце как кегли и безумно визжащими:

– Между ножек, Папа Дима, между ножек!

Самое неприятное для официантов было то, что, заказав «на посошок» кофе-гляссе, Линь просто сваливал из кабака, не расплатившись, – конечно, в тех местах, где его не знали.

Будучи некурящим, выучив по-английски: «I want smoke», брал в клинч проходящего мимо интуриста, желательно грека, итальянца или испанца (они помельче будут), слегка подламывал ему шею и забирал вместе с предложенной сигаретой всю пачку, зажигалку, а по возможности, и остальное.

Типичный эпизод из его бесчисленных шалостей. Скрестив руки на необъятной груди, увенчанная пергидрольной башней, хитро поблескивающая фиксой директриса рынка молча наблюдает, как наш герой наполняет свою сумку различной мясной коопторговской бациллой, не расплачиваясь, естественно, с зазевавшимся продавцом. Почувствовав спиной взгляд, осознав, что уличен, Дима не вздумал паниковать, бежать, извиняться, Кто знает, как поступил бы любой из нас в подобном случае. Ни на секунду не задумавшись, пробурчав неизменное: «Да, бляха-муха, да», – подошел к застывшей как сфинкс директрисе и вытер жирные после мясного воровства пальцы об её накрахмаленный халат. Тридцать секунд последующего торгашеского шока с головой хватило на отработанный трюк ниндзя. Ему бы и меньше хватило.

Итак, решившие принять водочный допинг направлялись в близлежащую кафе-столовку «Первомайскую», в конце восьмидесятых переименованную в «Київську перепічку», предлагающую и по сей день хит десятилетия – грустную соевую сосиску, облепленную куском вязкого обжаренного теста.

В насквозь пропахшем тушеной капустой темном помещении веселую компанию ожидал сюрприз. За столиком, утыканным шестью тарелками с манной кашей, восседала одна из проповедниц киевского гламура (еще одно гадкое словечко современности) – Танька, манекенщица, из Киевского Дома моделей, находящегося через дорогу. В далеком прошлом тонкая и юная модель завоевала титул «Мисс Монреаль» на международной выставке «Экспо-67». Годы и неуемный аппетит превратили киевскую Лиз Тейлор в грузную тетю, демонстрирующую наряды для советских леди преклонного возраста. Проблему лишнего веса не решали угрозы увольнения и жесткий контроль собственного мужа. Накрытая нами с поличным за поеданием каш, на едкие подначки жалко залепетала, что она здесь, дескать, случайно, просила не выдавать ее и заторопилась на выход, с тоской провожая взглядом свои недоеденные три порции манки.

Слово «модель» в те годы ассоциировалось в первую очередь с поделками Дома пионеров, азартно конструирующих макеты аэропланов или корабликов. Грации киевского и республиканского фэшена официально именовались демонстраторами одежды, получали минимальную зарплату 70 рублей, изредка выезжали за границу, делясь впечатлениями от поездок с кураторами из госбезопасности. Гордый статус манекенщицы позволял втираться в общество творческой богемы – для души, а средства на косметику, модный прикид и красивую жизнь изыскивались в карманах амбициозных деляг криминального и торгового толка. Тома – Мата Хари, Леся – Мересьев, Валя – Сырная палочка и Сухожопая Нинка оставили по себе определенную память. Нинку из «Сухожопой» переименовали в «Могилу» после акта вандализма на Зверинецком кладбище, куда любвеобильная «вешалка» затащила очередного ухажера, обмяв костлявым задком свежевзошедшие незабудки.

История стала достоянием общественности. Немедленно был изготовлен карикатурный постер, на котором Нинон с лопатой в руке лошадино улыбалась на фоне свежеразрытой могилы. После этого ею был имитирован нервный срыв. Новоявленному эксгуматору стали назначать свидания исключительно на Аскольдовой могиле, и вконец заклеванная Нинка предпочла эмиграцию многолетней травле. Израильское гражданство не спасло её от доброжелателей, доставших ее и на неисторической родине. Впрочем, вполне заслуженно. Уж очень она была противной и лживой.

Вернемся к дружескому застолью. Компания заняла столик, в аккурат под табличкой «Приносить и распивать спиртные напитки запрещено». На столе – слипшаяся вермишель с хлебными шницелями, резко воняющая квашеная капуста столовского засола и прихваченный в ЦГ кэлбас. Стаканы уже несутся уборщицей в засаленном халате. Убогая «поляна» не вызывает отвращения. После «шмурдячной» разминки планируется почти обязательный ресторан, а настоящее чувство локтя и отличное настроение старших товарищей позволяет не замечать несовершенства сервировки.

Как всегда, перед первым тостом нарисовывается обязательный талисман центральных гуляк – Алик Умберто. С неизбежностью этого шарового явления все давно смирились. Невысокий, толстенький брюнет-усач, с глазками-маслинами, волнистой шевелюрой и двумя неразменными металлическими рублями в кармане, неизменный участник спонтанных фуршетов, беззаветный почитатель Бахуса, внешностью олицетворяющий все южные нации с их пороками.

Главными активами Алика были успешная имитация доброты к людям и двухкомнатная первоэтажная хрущёвка в Дарнице. Этот знаменитый среди тусовочного бомонда «склеп» частенько становился последним ночным пристанищем для загулявших дуэтов.
Интерьерчик был более чем спартанский. Радиолка с двумя заезженными пластинками – «Эй, Мамбо» и «Temptatioin», продавленная люля хозяина, бабушкин шкаф, два односпальных станка в смежной комнате, несвежие портьеры, скрывающие непотребство происходящего в «склепе» от посторонних.

Жестяная солдатская кружка в ванной, с помощью которой осуществлялся помыв тел, так как в душевой смеситель отсутствовал, и обилие тараканов, ласково именуемых хозяином «Эдик, Вадик и другие».

Не забыть вздутый и выщербленный паркет, ставший таким после аренды «склепа» сильно выпивающими варщиками сахарной ваты – лакомства, продаваемого на Ленинградской площади. Самой большой ценностью был портрет юного кудрявого хозяина, повязанного огромным артистическим бантом в горошек.

– Говорят, что здесь я похож на Ленина, и если нагрянут менты, будет скощуха.

Утром, с трудом разлепив склеившиеся от туши веки, партнерши киевских гуляк с недоумением и ужасом осматривали обстановку ночного приюта. Шокировались даже самые стойкие и непритязательные. Старались поскорее покинуть гостеприимное логово, что было на руку пресытившимся их прелестями кавалерам, остающимся покалякать о политике с хозяином и как бы случайно забывшим об обещании оплатить такси даме сердца.

Для арабских студентов, прогуливающих дивиденды с перепродажи на родине румынской мебели в валютных интуристовских барах, Алик Умберто, был божьей карой. Букву «п» птенцы Арафата не выговаривали (боедем на блощадь Бобеды бить биво). Едва завидев пестрые палестинские хустки и военизированные курточки, он с разбега заламывал им шеи.

– Брат! Выпьем за маму! – подчистую забирая баночное пиво и солёные орешки.

Устраиваясь бесчисленное количество раз в торговлю, Алик не удерживался на одном месте более месяца. В качестве буфетчика-виртуоза подгулявшей компании из шести человек, заказавших по сто грамм коньяка у стойки, он одним махом разливал пол-литровую бутылку и, мягко улыбаясь, навязывал на сдачу соевые конфетки. Открывая постоянным посетителям кредит, не забывал участвовать в распитиях сам и в итоге нарабатывал за месяц минус в несколько тысяч. Покупавшие в ларьке при универсаме сдобу школяры обижались, получая на заветные медяки песочную звездочку с отсутствующим плевком повидла в центре, полагавшимся по технологии. С похмелюги Умберто тянуло на сладкое, и он выедал содержимое изделия.

Все эти торгашеские нестыковки привели его в дощатую будку «Тир» напротив Пушкинского парка. Пуляющая в жестяных мишек и зайчиков окрестная детвора уже не пугалась, когда из оружейного сейфа вываливались в зону обстрела пьяные фигуры с намертво зажатыми стаканами. Напротив, ликование подрастающего поколения не знало границ:

– Дяди упали!

Примерно в это время Алик обзавелся удостоверением депутата сельского Совета. Корочка, правда, была с женским фото и, скорее всего, была отобрана у заночевавшей по случаю селянки. Часто задерживаемый за административные нарушения депутат-самозванец скандалил в райотделах милиции:

– Я личность неприкосновенная, у меня генералы стреляют, завтра все положите партбилеты на стол!

И зачастую, вдоволь повеселив дежурную часть, выкидывался на улицу.

Обстановка «Первомайской» к долгим посиделкам не располагала и, приняв разминочную литруху, компания вывалилась на воздух. Зоркий Папа Дима пропас в холле примыкающей к кофейне гостиницы «Ленинград» двух урюков-азиатов в полосатых халатах. Появилась возможность втюхать зависшую партию платков-шалей с люрексом, дикого рисунка, весьма популярных среди освобожденных женщин Востока. Этот шедевр легпрома продавался в валютном «Каштане» и покупался при помощи знакомых студентов-африканцев, имеющих право на вход и шопинг в вожделенном для «совка» магазине. Прокручивать таким образом сфарцованную валюту было более выгодно и безопасно.

Азиаты из братских республик чувствовали себя на просторах СССР полноправными гражданами. Грядущий таджикский наркотрафик невозможно было даже представить, а наибольшим грехом туркмен на то время была забивка последних лошадей-ахалтекинцев на колбасу. Самые продвинутые и богатые из бабаев при сделках широко предлагали желающим угощаться «пластилином» – замацованной конопляной пыльцой, хранимой в чувяке – азиатском сапоге, обутом в галошу, – и уминаемой ногой в шерстяном несвежем носке. Узбекское радушие было относительным. На всю жизнь запомнился узбек-Хоттабыч, с проворством молодого басмача и гюрзиным шипением гнавшийся по лестницам эскалатора Центрального универмага за воришкой-щипачом, позарившимся на платочный пояс-кошелек. От кинжала разгоряченного курбаши его спас лишь милицейский патруль, перехвативший своего клиента.

Боюсь наскучить биографиями не великих, но заметных и узнаваемых типажей, но не рассказать о постоянном и наиболее близком соратнике всех молодых безобразий я не могу.

Если на сеньора Вишенку, положительного героя бессмертной сказки «Чиполлино», напялить эксклюзивные по тем временам американские лахи, поставить походку на полусогнутых, вооружить острейшим складным ножом, то получим стилизованный типаж Лесика образца семидесятых-восьмидесятых.

Романтический образ обманчиво хрупкого мальчика из хорошей семьи портили наколотые перстеньки на пальцах и готовность махать ножиком по любому случаю. Проведя отрочество в бараках Шулявки, наш герой навсегда пропитался воинственным духом, о чем не уставал постоянно напоминать. Джон-Леннонские очки и кудрявые волосы довершали мечтательно-интеллигентский имидж.

Если Джон Леннон очками копировал своего кумира Бадда Холли, то вынужденное украшение носа Лесика было вызвано эхом войны от разорвавшегося артиллерийского снаряда, который юный исследователь пытался разобрать пытливыми пальчиками. Любовь к взрывоопасным и стреляющим штучкам он пронес через всю жизнь. Разработки всяких Шпагиных, Токаревых и Калашниковых – детские рогатки по сравнению с конструкторскими ноу-хау нашего героя.

Шамсутдинов:

Брейн-Ринги

Потомок Золотой орды по отцовской линии сменил звучное отчество Сейфутдинович на Сергеевич, хотя легенды о папе занимали не последнее место в его фольклоре. Непьющий и некурящий отец не пропускал ни одной юбки. Несколько эпизодов, рассказанных с легкой ностальгией тетей Шурой, мамой Олега:

– Мы еще в Томске жили, идем по базару, я, как коняка, с нагруженными сумками, а мой налегке впереди. Вдруг крик – Шура, смотри, какие ножки! Через два дня вернулся как ни в чем не бывало. У нас во дворе горбунья жила, я ее жалела, как могла. Прихожу днем, а он на ней. Как же так?

– Шура, она тоже человек, если не я, так кто же?

В семьдесят лет овдовев после третьей женитьбы, он имел около пятидесяти претенденток на руку и сердце. Отцовскую неугомонность унаследовал сын.

Самое интересное, что полнейшая невозмутимость позволяла Сейфутдиновичу творить шалости, на которые был способен не всякий отморозок. Весь его облик исключал какой-либо подвох. Получив в конце семидесятых жилье на Оболони, он первым делом заманил на матрасы доверчивую провинциалку. Дом еще не был подключен к свету и канализации, но это не имело значения. Искусно составив меню из водки, несвежей кильки и квашеной капусты, он стал ожидать результата. Метеоризмы начались вскоре после незатейливого секса. Несчастная пыталась прорваться к спасительному унитазу, но двери в туалет были задраены. Дама сердца пулей вылетела по чердачной лестнице на крышу девятиэтажного дома. Увы, подобных умников в засаде ожидал суровый дворник. Незадачливая деваха в приспущенных штанишках при помощи метлы моментально усвоила скоростной спуск по всем лестничным пролетам.

В перерывах между утюженьем Крещатика Олег работал ведущим закройщиком пошива кожаных изделий. В то время построить пальто из козьей шкуры было вожделенной мечтой любого обывателя, но позволить себе его могли лишь торгаши среднего звена и берущие у них взятки работники ОБХСС. На последней примерке в необъятный торгашеский зад обязательно вгонялась огромная цыганская игла.

– Я вас уколол? – участливо спрашивал мэтр пошива, поправляя дужку очков.

На спинах у новоиспеченных обладателей мужских кожанов модели «Каменный гость» как последний авторский штрих писалось мелом напутствие из трех букв.

В противовес своему сменщику, ударнику коммунистического труда, комсомольцу с плакатной сладкой физиономией, Олег был заводилой гигантских пьянок на работе. Впрочем, многочисленных подчиненных мастеров долго уговаривать не приходилось. Гульбище портных и частых гостей продолжалось до утра. Уставшие «отдыхали» в ящиках стола, на тюках кожи, а приводимые подружки растаскивались по кабинетам администрации. Концом «валтасаровых пиров» послужил выкинутый в окно пузырь из-под портвейна, разбивший голову сержанту милицейского наряда, патрулирующего район. Карьера храброго портняжки закончилась.

Вообще не работать в стране развитого социализма не рекомендовалось. Главное было числиться где угодно, занимаясь при этом делом по душе. Эта славная прослойка общества именовалась турболетами. Лесик устроился на классические сутки – трое сторожем-истопником на метеостанцию, по иронии, расположившуюся в уже прикрытом к тому времени ресторане «Охотник» на Гидропарке. Наконец появилась возможность задуматься о судьбах родины и отдохнуть на свежем воздухе. Всех делов было – кинуть пару-тройку лопат угля в топку, а остальное время отстреливать из лично сконструированной пневмовинтовки многочисленных пляжных ворон. Дичь зажаривалась прямо с перьями в горниле кочегарки и была основным рационом огромного рыжего дворняги Тобика, давно жившего на территории ресторана и с тоской вспоминавшего былые «бешкеметные» пиры.

В лютый мороз середины 80-х в центре тормознули двух москвичек. Девки оказались на редкость наглыми, по-столичному нахрапистыми, и сразу затребовали эксклюзивный киевский кабак.

– Фазаны под старое бургундское вас устроят?

Предвкушавших разводку «киевских лохов» москвичек загрузили в «Жигуль» и повезли в обещанный замок с французской кухней.

На Гидропарке царила истинно гоголевская ночь. Попетляв темными аллеями среди полутораметровых сугробов, остановились у мрачного абриса экс-«Охотника».

– Ой, где мы?

В ответ раздался жуткий вой и загорелись два зловещих огонька. Голодный Тобик встречал гостей в воротах. Рядом крутились несколько собачьих теней поменьше, но с таким же голодным блеском в глазах.

– Кто это?
– Вас как почетных гостей встречает главный метрдотель с официантами.
– Прикажете подавать?

Столичные штучки в ужасе, прорывая сугробы, ломанулись прочь. Как долго они искали выход из заснеженно-морозной парковой зоны, неизвестно. Знаю только, что Тобик получил в награду хороший мозговой мосол.

В те времена еще не звучали поп-хиты типа «И целуй меня везде, восемнадцать мне уже!», а девичья невинность в таком возрасте даже тогда считалась раритетом, но если таковая попадалась, то энтузиазма не вызывала. Лесик в таких случаях задумчиво поправлял очки и предлагал самодефлорироваться при помощи заточенного карандаша «Кохинор» или, в крайнем случае, полазить по забору-частоколу.

Таня «Паучья лапка» заимела свое погоняло за легкую колючую шерстистость предплечий, но во всем остальном была бы приятной, если бы не одно… В свой двадцатник она была девственницей. Похоже, это состояние весьма ее тяготило. По крайней мере, во взгляде уже просматривалось грядущее безумие. Студентка факультета журналистики работала в редакции «Спортивной газеты» в исключительно мужском коллективе. Бывалая журналистская братия, прочувствовав Танькину слабинку, всячески изощрялась в похабщине, смакуя свои похождения, чем доводила миловидную жертву затянувшегося воздержания до неистовства. Все это она нервно поведала на блат-хате, где очутилась после съема в метро. В вагоне она вязала спицами какой-то шарфик. Это показалось пикантным и предрешило ее участь. В общем, на квартире она уговорила решить проблему девичества немедленно. Как гонорар пообещав выставить литруху «Белого аиста».

С какой-то вурдалачьей скороговоркой:

– Будет много-много крови, – потащила в ванную.

Причитания обернулись пророчеством. Дефлорация была произведена хирургически точно, в одно касание, но находившаяся в упоре девичья голова, дернувшись, выбила из гнезда керамический рукомойник, подпрыгнувший сантиметров на 40 и с треском опустившийся на черепушку.

Да, мавр как бы сделал свое дело, а что толку? Удовольствия ноль, израсходован весь неприкосновенный запас бинта и перекиси водорода, получение коньячного гонорара – под вопросом.

Недели через две условно дефлорированная особа уже без бинтов на голове нарисовалась на Крещатике.

– Стоять!

Лесику она показалась привлекательной, состоялось знакомство.

– Таня ты согласна, что страдаешь раздвоением личности, клопами в голове и вялотекущей шизофренией? Если да, то это известнейшее светило психотерапии из Ленинграда, профессор Шамсутдинов. Он согласен вечером тебя обследовать.
– Да, конечно, именно это мне необходимо.

Невропатологический молоточек для проверки рефлексов дома был. А зеленый хирургический костюм с колпаком одолжили в урологическом отделении Октябрьской больницы. Короче, пациентку чудо-доктор встретил во всеоружии. Для порядка поводив перед носом пальцем с наколотым паучком и влупив пару раз по коленкам резиновым молотком, «профессор» продолжил осмотр в спальне. В дальнейшем он пользовал пациентку около года, с переменным успехом, и вроде бы, подлечил, хотя, по его диагнозу, кровобоязнь осталась навсегда.

Своими американскими нарядами и походкой Олег непроизвольно имитировал иностранного туриста и частенько подвергался приставаниям начинающих фарцовщиков и проституток. Так, в ресторане «Днепр» группка поддатых путан приняла его за голландца.

– Купи нам пива, мин хер.

Лжеамстердамец спустился из ресторана в валютный бар, подобрав там пустые пивные банки, помочился в них и с абсолютно невозмутимым лицом выставил на стол.

– Хорошее, но теплое, – вскрикнули шлюшки, хлебнув урины. Ни один мускул не дрогнул на лице «доброго иностранца». На плохом английском (голландцу было простительно) последовал комментарий:

– Особый сорт, пьется теплым, – и пионерки грядущей секс-индустрии продолжили дегустировать пенный напиток.

Такова была сила внушения и магия ярких иностранных банок. Долго после этого любое пиво в компании именовалось «каплями Шамсутдинова».

Во время очередного дефилирования по Крещатику нас окликнули:

– Молодые люди, я за вами давно следую. Такого лексикона я никогда не слышала. Позвольте редактору телевидения окунуться в гущу народной мудрости.

Перед нами стояла бальзаковская тетка в каракулевом манто и шляпке с вуалью. Ну прямо «Незнакомка» Крамского. Лесик тут же принял правила игры:

– Водку жрать будешь?
– Я бы выпила немножко.

Для полного куражу мадам завели в «Первомайскую», где жеманница, оттопырив мизинец, жахнула граммов двести тепловатой водки из мутного гранчака.

На вопрос о том, что делать дальше, невозмутимый объект изучения неформального сленга прямо перед «ЦГ» вложил редактору в руку свой мужской прибор и предложил изучить «маслину» – пластиковый шарик, загнанный под кожу. Переполненная впечатлениями любительница экстрима сымитировала сердечный приступ и была брошена на углу Крещатика и Ленина.

С годами понимаешь, что описание большинства наших шуток и примочек вполне могло стать пособием по психиатрии, а перечисление всех подвигов потянуло бы на солидный медицинский труд. С другой стороны, генитально-анальная непосредственность помогла нашему герою весело прожить до наших дней, работать в американской корпорации, приобрести дом на Ширме, разводить шелудивых кошек (переменный состав не менее десяти), лелеять свой знаменитый дух, курировать малолетних лимитчиц, радушно встречать гостей, словом, оставаться собой в любом возрасте. Это наглядно доказывает, как важно не сбиваться с выбранного когда-то режима и ритма.

К следующей главе: Киев. Пляжи




Вернуться назад