Киев. Богема (окончание)
Хроники уходящего ГородаК предыдущей главе: Киев. Богема (продолжение)Из театральной братии наиболее приятным, абсолютно лишенным богемных замашек и звездной болезненности, был актер Коля. В девяностых добившийся на подмостках сцены и кинематографа некой известности, почти надежда Молодежного театра и непревзойденный рекламный телевещатель, органично сливающийся с предлагаемым товаром. В кино на то время ему перепадали небольшие, но значимые роли. Ему особенно удавались персонажи молодых, приятных бандеровцев. Ну а заматеревшему и слегка погрузневшему Коле начали предлагать играть оуновских ватажков. Бόльшая часть всех актерских гонораров засаживалась им в игровые автоматы, притаившиеся на территории кафешки «Крещатый Яр». Это десертно-питейное заведение на историческом углу Крещатика и Прорезной в девяностых было родным домом для весело выживающих в условиях навязанного капитализма и узаконенного бандитизма. Помещение, отделанное в стиле «золотых семидесятых» бордовыми дерматиновыми панелями и обязательной чеканкой, несмотря на большие окна, было мрачновато. Почти домашний уют создавали невосприимчивые к травле любопытные тараканы и отзывчивый персонал, с пониманием относившийся к нуждам знакомых до боли лиц. На тревожном барменском посту, со стойкостью оловянного солдата, полтора десятилетия простояла Леся «Леонтьев», прозванная так за мелкие кудряшки годичной завивки и томный взгляд. Кофе она варила «вторяковый», мерзкого вкуса, но чистые стаканы выдавала незамедлительно. Из святая святых – кухонной подсобки – на знакомые голоса выглядывала веснушчатая мордашка угловатого подростка в заляпанном халате – Леночки «Шварца». Портрет стероидного Шварценеггера, которым она грезила, висел в аккурат над местом алхимического замеса фризерного мороженого.Поварихой, уборщицей и ложкомойкой в одном лице была тетя Галя. Атакующие украинский рынок испанские бульонные кубики навеяли для нее прозвище – «Бланка». Своей походкой, статью и пергидрольной головкой она действительно напоминала откормленную цесарку. Исполнять свои творческие обязанности она приезжала из Фастова, где владела классическим куркульским хозяйством. Ухватистость и уютные женские формы помогли Бланке запутать парочку бездетных киевских вдовцов. Выйти за них замуж, быстро похоронить, унаследовать малогабаритные квартиры и дачку на Осокорках. «Черной вдовой» ее не назовешь, просто так ложилась карта. На верхнем этаже кафешки было почище. Хоть барменши здесь надолго не задерживались, с ними успевали переспать, пользуясь после этого заслуженными льготами. Гулять по полной за минимум и хранить за стойкой несколько игральных досок. Скандальные турниры в нарды, с геометрически растущими ставками, здесь были обычным делом. Игровой закуток первого этажа представлял собой пяток автоматов различных модификаций и т-образный стол для оператора. На нем регулярно накрывались «поляны», альтернативные заседаниям в общем зале. Вообще, для постоянных клиентов создавались комфортные условия проигрыша и даже предоставлялся игровой кредит. Сидевшие в ряд азартно-больные с разными чувствами лупили по клавишам, напоминая участников фортепианного конкурса им. П. Чайковского. В начале игрового вечерка звучали бодрые заказы оператору: «Мне на миллиончик, мне на два, а мне поставь сразу четыре» – расчет шел на купонокарбованцы. Через часок-другой лихость переходила в сопливое нытье, игру в долг и страстное ожидание бонуса. Ежедневно осваивающий клавиатуру Гарик Морковка был по-своему известен и узнаваем. В годы так называемого «застоя» основным занятием и призванием он избрал добычу деликатесных по тем временам продуктов.Получив энную сумму от папы, ковавшего победу и средства на содержание семейства на подольском протезном заводе, он делал обход подсобок гастрономов, где имел устойчивые связи. За день набиралась неподъемная сумка карбоната, сосисок, окороков и прочей бациллы. О каждом приобретении Гарик был обязан рапортовать из городского таксофона домой, отчитываясь за бюджет. Излишки не осиленного дома дефицита с наценкой перепродавались знакомым, хотя харч частенько начинал подванивать. Вполне сложившийся как мелкий спекулянт, ростовщик и любитель «шарового градуса», Гарик был страстным игроком. Притом многоборцем. Начав с деберца и проиграв, мог предложить продолжить состязание один на один в футбол, баскетбол или сразиться на теннисном корте. Благо ракетка при нем находилась всегда. Антикошерный Гарик:
Он искренне считал себя хаотичным спортсменом, хотя его жбаноподобный торс с короткими ручками и ножками вызывал лишь недоумение. При встречах он неизменно вытягивал кулачок с зажатой купюрой и предлагал «зарядить в чмэн». «Чмэн» – ныне несправедливо забытая форма азарта. В царскую Россию она пришла из Франции, где ею в пригородных парижских поездах развлекались буржуа. У нас игра «чмэн де фэр» (французская железная дорога) стала просто «железкой». Правила крайне просты. Заряжающий предлагает партнеру назвать комбинацию цифр на купюре, спрятанной в кулаке. Если, скажем, на дензнаке девять цифр, оппонент может выбрать любое количество, но обязательно оставить хотя бы один номер противнику. Например, взять себе первую и последнюю цифру, или три в середине, или пять первых. Выигрывает набравший бόльшую сумму. Счет ведется от нуля. Если у тебя 21 (при подсчете 1), а у противника 17 (при подсчете 7), он выигрывает.Играть можно как с одной, так и с двух рук. В дни нашей молодости каторжанская «железка» вернулась к первоисточнику и стала называться «чмэном». Долгое время, вплоть до изъятия из оборота советских дензнаков, поднимала адреналин склонных к азарту. Страдающим нынешней игровой зависимостью невредно вспомнить эту почти честную и лобовую игру. Сражаясь с сомнительным партнером, необходимо следить за количеством зажатых купюр и «обезьянками» – наклеенными и убираемыми в нужный момент цифрами. По крайней мере, не становиться жертвой играющих в одну калитку казино и автоматов, а получать столь необходимый допинг, борясь на равных шансах. Проигрывающий Морковка наливался буряковым колером, пугая близостью апоплексического удара. Зато «на кураже» возле его головы явно читалось некое сияние, на физиономии появлялось одухотворенное выражение, а в носогубной складке просматривалось нечто императорское. Один из виртуозов проигрышей, Юра Умный (производное от фамилии Умниченко, а не от глубины мышления), выделялся прежде всего белой как лунь головкой и несолидным писклявым голоском. Седым он стал с двадцатипятилетнего возраста, всю жизнь был активнейшим выпивохой и одновременно трутнем-турболетом. Его скупость была нарицательной. И он заслуженно входил в пятерку самых жадных людей города. Тем не менее он регулярно ошивался во всех центральных ресторациях и ухитрялся максимум за трешку по уши набраться. Его благородная седина и отработанный стальной чекистский прищур всегда привлекали дам от 40 за соседними банкетными столами. Умного приглашали на белый танец, усаживали за стол, наливали, подкладывали икорку и прочее. Юрий пил вволю, кушал, гипнотизировал взглядом, но уже через час издавал лишь невразумительный писк, обмякал в кресле и постепенно сползал под стол. Примечательно, что за право опекать обмякшее тело в ресторанных туалетах между тетками происходили настоящие поединки. Победившая, утратив часть растительности на голове, со следами чужого маникюра на физиономии, триумфально возвращалась к столу. Жил Умный на Борщаговке, но из экономии никогда и ни при каких обстоятельствах не пользовался услугами такси. В пополамном состоянии спускался с возвышенности ресторана «Русь», ковылял на конечную остановку трамвая «единичка», грузился в него и, заснув, наматывал круги по маршруту «Дворец спорта – Южная Борщаговка». Приходил в себя на рассвете, в трамвайном депо, где его хорошо знали и не будили. Девяностые годы стали для него золотой эпохой. Бывшая киевлянка, вышедшая замуж в Москве то ли за медиа-магната, то ли за депутатствующего в Госдуме олигарха, была крупной, возрастной и склонной к загулам тетей.История ее брачного мезальянса неизвестна. Муж, постоянно дискредитируемый выходками супружницы, предпочитал, щедро снабдив наличкой и кредитными картами, сплавлять ее надолго, а главное, подальше, предоставляя полнейшую свободу. Своим бойфрендом, грумом и собутыльником она выбрала именно Умного. Для фона путешествующей королевы в изгнании он вполне годился. Тем более что на его экипировке она не экономила. Перед вылетами в Парижи, Таиланды и разные Баден-Бадены происходила мощная алкогольная разминка в киевских генделиках. Московская королева не чуралась самых грязных мест. А спонсируемый Умный чувствовал себя калифом на час, тащил за собой хвост прихлебателей и особо не привередничал. Однажды набравшаяся низкокачественного алкоголя и в угаре утерявшая бойфренда олигарша не дошла до квартиры на Крещатике, где жила младшая сестренка, соперничающая с нею в пороках, и устроилась на ночлег в сугробе возле мусорных баков в районе Центрального телевидения. Потеря шубейки из шиншиллы и платиновых часиков «Cartier» ее не слишком опечалила, что делает честь ее широкой натуре. Разочарование в седом жиголо пришло на выезде, в немецком городишке Кельн. Принятая сверхдоза местного шнапса пошла враскос, и москвичка впала в кому. Юрий не обратился за медицинской помощью, лишь истово шлепал ее по щекам, желая получить в виде предсмертного последнего слова код золотой кредитки. Номер она прошептала, а затем окончательно затихла. В ближайшем банкомате Умный быстренько сдернул несколько тысяч марок на блатную германскую жизнь, а на остальное предполагалось пожировать в Киеве. При его экономности суммы хватало на весь оставшийся предпенсионный период. Как же он изумился, увидев, что оставленное бездыханное тело ожило, разрумянилось, сидит в кресле и преспокойно дегустирует скотч. Находясь на пороге вечности, она все помнила, успела раскаяться в доверчивости, но влитая хозяином грамуля «Белой лошади» вмиг привела ее в чувство. Обратную дорогу Умному она оплатила, похищенные со счета марки простила, но в Киев приезжать зареклась. В течение последнего десятилетия на углу Пушкинской и Прорезной можно встретить обрюзгшего неряшливого человечка с бегающими глазками, с солидной проплешиной и вислыми усиками. Он постоянно отирается возле актеров категорий «Б» и «Г» театров Русской драмы, им. Франко и Молодежного. Театральный критик-самозванец:
Кафетерий при угловом гастрономе славится дешевым разливом и притягивает как полуинтеллигентных бомжей разного калибра, так и служителей Мельпомены. Актеры вынуждены терпеливо выслушивать разглагольствования о мировых театральных течениях критика-самозванца. Ведь им взяли по полтиннику дешевого коньяка и чашечке дрянного кофе. Актерам более известным меню обогащается подсохшим эклером.Помучившись полчаса и осознав, что повторного меценатского угощения не последует, они спешат исчезнуть, на прощание обещая достать гипотетическую контрамарку на премьеру. Расскажу о человечке подробнее, поскольку и нам пришлось терпеть его общество достаточно долго. Полученное от симбиоза кинокритикессы и почетного чекиста в народе называли «Меляком». Своими параметрами и повадками он действительно напоминал мелкого амбарного грызуна. Вынырнул он на поверхность в конце восьмидесятых, с наплечной сумкой, в которой хранились партия несвежих носков на продажу и томик Томаса Манна. Спекулянт-эстет всеми неправдами пытался присосаться к обществу, выбравшему для встреч биржу возле кафе «Крещатик» («Шато Славутич»). Настроив ухо-локатор, он неслышно подкрадывался (чекистское наследие) к решающим свои проблемы делягам и жадно впитывал информацию. Уличенный в слухачестве и предвкушающий хороший подсрачник, Меляк угодливо предлагал взять всем кофе и оказывать, опять же мелкие, услуги. В общем, старался быть полезным. Постепенно влившись в коллектив, он инстинктивно, всеми силами, старался заручиться дружбой и поддержкой находящихся в стокилограммовом диапазоне. Времена наступали жесткие, и это было осознанной необходимостью. Еще было свежо сладостное воспоминание от полученного когда-то страшного пинка по мягкому месту от городского авторитета прошлых лет. Спускающийся по лестнице ресторана «Киев» Башук, очевидно, находился не в настроении, и неряшливое тельце, стоявшее на пути, показалось помехой, и, как навозная кучка, было сброшено со ступенек. Все это рассказывалось Меляком с неким восторгом. Может, удар башмака 46-го калибра разбудил дремавшее садомазохистское начало, а может, на время утихомирил постоянно бушующие амбиции. Ведь на его личность обратил внимание сам великий Башук. На время оставим Меляка в покое и расскажем о том, к кому он прилепился полипом, надеясь на «крышу» и покровительство. Олег, по прозвищу Малыш, всю жизнь балансировал между жиганским и барыжным обществом «полупокеров». Создав имидж связного между миром криминала и бизнес-структур, он успешно пудрил мозги обеим сторонам.Почти двухметровый мастер черного пиара, с очень глубоко запрятанной добротой к людям и внешностью более чем специфической (свое лицо он самоиронично называл «кормильцем»), прожил насыщенную молодость. В середине восьмидесятых в паре с небезызвестным Пейсой – жуликом союзного масштаба – он наладил сбыт фальшивых золотых червонцев царской чеканки. Пейса подгонял лоха-клиента, внушив ему доверие солидным возрастом и скромной пиджачной парой, на которой красовался ряд орденских планок. Среди них, правда, затесалась «колодка» Матери-героини, но это было неважно. Пейса в нужный момент мог нацепить и звезду Героя Советского Союза. В центральном ювелирном магазине Москвы он «втюхал» фальшивый четырехкаратный «брюль» кавказскому цеховику. Через час, «отдуплившись», тот брал штурмом директорский кабинет. На шум вышел молодой холеный еврей. – Гдэ дырэктор? – Он перед вами. – Давай настоящий, который со звездой был! Пейса в это время, по возрасту умеренно, смаковал коньячок в вагоне-ресторане поезда «Москва – Киев». Малыш в этом дуэте был продавцом, изображая по обстоятельствам то ли получившего наследство, то ли отрывшего клад, или, в крайнем случае, грабителя-мокрушника. Для полного правдоподобия наряжаясь в бязевые маечки, измазанные глиной пузыристые подстреленные брючата и надевая на передний зуб стальную «фиксу». По иронии Фемиды, продавец фальшивых червонцев подпадал под статью «мошенничество», а покупатель – о нарушении валютных операций. Первому грозил максимум трешник, а статья по сути потерпевшего покупателя начиналась от семи лет.Меляк в начале девяностых частично забросил перепродажу поношенных «лахов» и занялся кооперативным книгоиздательством. Книжонки печатались на обуховской грязно-желтой бумаге и распространялись через сеть газетных киосков. Этот бизнес, как и любой другой в то время, нуждался в защите. Насмерть напуганный рыщущими в поисках «бесхозных» фирм группировками вымогателей, Меляк пригласил «крышей» Малыша. Сняли офис в номере старого корпуса гостиницы «Театральная». Отыскать его в лабиринтах коридоров рэкетирам или кому другому было невозможно при всем желании.Приходящему за зарплатой Малышу приходилось минут пятнадцать надувать щеки и меланхолично отвечать на истерические вопросы панически боявшегося «наезда» шефа. – А если что случится, приедет ли дядя Джыба? – Да, приедет,– А Витя Авдышев будет? – Все будут. Лишь после заверений, что спасать законспирированный (получше ленинских подпольных типографий) офис прибудет лично Готти, а также представители каморры, якудзы и китайских триад, «шеф» на время успокаивался. Малыш:
Недолгий полиграфический бизнес позволил приобрести подержанную «девятку», на которой Меляк лет десять пугал водителей, осваивая передвижение по городским магистралям. В этом «летучем голландце» он сразу, с мясом, выломал ручки стеклоподъемников, так как панически боялся сквозняков. Форточки в его квартире тоже были наглухо задраены – надо было оберегать чуткую ушную мембрану от отита. Меляк уже с середины сентября закутывался в несколько шарфов и поддевал егерские «лендлизовские» кальсоны – сверстники второй мировой войны. Считая себя непревзойденным знатоком кино (кинокритик-мама), заделался постоянным абонентом городского видеопроката, где нудно, часами витийствовал о Пазолини, Бергмане, Висконти. Женский персонал откровенно зевал, а директор Лора Хоботок спешила спрятаться в кабинете. Очевидно, возомнив себя просветителем, он решил облагородить и подтянуть до своего уровня окружающий его плебс, пригласив автора и Малыша на просмотр раннего Феллини. Название фильма не помню, в памяти осталась лишь датировка 1948 годом. Билеты стоили копейки, но кроме нас в пустом зале находились лишь парочка, занимающаяся непотребством в последнем ряду, и тройка алкашей, дегустирующих одеколон «Саша». Через десять минут черно-белого кинодейства мы с Малышом молча переглянулись – сидевший между нами киновед омертвел. Не сговариваясь, мы подхватили обмякшее тельце под локотки и понесли к выходу. Двустворчатая дверь была закрыта на огромный кованый крюк. Раскачав Меляка как полено-таран, чересчур умной головкой открыли ворота. – Я сам не знал, простите, с меня кабак. – Кабак так кабак. В ресторане «Днепр» Меляк оживился, стал изображать завсегдатая и отчаянного гуляку. Знакомый «кандюк»-официант вынес водку в графине. В питейных заведениях тех лет рекомендовалось заказывать целую бутылку и распечатывать ее самим. Ну так и есть – вместо «Столичной» принесли разведенный спирт «Ройял». На это глумление пошли разбираться с буфетчицей.– Ты что налила, зараза?! Сфинксоподобная прожженная тварь попыталась взять «на горло». Номер не прошел. Молча и невозмутимо Малыш сорвал с акулы общепита золотые очки, отнес на ресторанную кухню и опустил в чан с кипящим борщом. Сразу нашлась нормальная водка, и банкет можно было продолжить. Эстет Меляк столовые приборы игнорировал, предпочитая свалить в миску закуски, салат, горячее, все это перемешать, полить сверху кетчупом, и оставляя на скатерти дорожку, подносить это «їдло» под свои усики при помощи ложки. Но самым неприятным было то, что, накатив граммов 150, он начинал щипать задницы проходящих мимо дам и верещал: – Стоять, сосать, бояться! Ясно было, что в случае конфликта лупить попытаются нас, а дебошира просто не заметят. По залу развозили торты и пирожные в стеклянном саркофаге. Его длина в аккурат совпадала с ростом Мелкого, и мы, для хохмы, предложили ему за двести рублей покататься в нем, изображая мумию вождя мирового пролетариата. Меляк запросил триста, но пока торговались, тележку увезли.Справедливости ради, замечу, что назвать полным идиотом нашего героя нельзя. Временами он бывал приятным собеседником, хорошо разбирающимся в музыке и литературе, умеющим уважительно слушать. Вообще с интеллектом у него было неплохо, а вот в психике проглядывали проблемы.Некие вполне авторитетные люди один раз даже взяли его в компанию, отправляющуюся отдохнуть на Черноморское побережье. На пляже ему первым делом выдали маникюрные ножницы, одолженные у спутниц, и заставили ликвидировать гигантские желтые «пазури» на ножках-клешнях 38-го размера. Нестриженые когти как экскаватор загребали прибрежную гальку, а на террасе гостиницы «Ялта» пугали окружающих подозрительным стуком. Греясь под крымским солнцем, в обществе, как ему казалось, великих людей, Меляк наливался значительностью, хотя не стиранные со дня покупки бэушные шорты солидности не добавляли. Что поделать, засаленная неопрятность была его личным брендом. В настоящее время, окончательно отойдя от компании, под крылом которой пережил лихие девяностые, он в летнее время спесиво-одиноко восседает за столиком «Віденських булочок» на своем излюбленном перекрестке Пушкинской и Прорезной, но уже на другой, «чистой» стороне. Обкладывает себя свежей прессой, заказывает микромарципан и подогретую в микроволновке кока-колу (в память об отите) и часами изображает уставшего интеллектуала, взирающего на окружающую грязь как бы из другого измерения. Хочется, в память о былых заслугах, оплатить ему визит к хорошему психиатру. А как сложилась дальнейшая судьба Малыша? Наигравшись в полукриминальные игры, он начал поиск вечной истины. Для начала ушел в глубины Каневского водохранилища, где в сконструированном на заказ гидрокостюме отстреливал в илистой мути беззащитных сомиков среди затопленных деревушек и могильных крестов. Пусть Кусто попробует! Перевоплощения в Ихтиандра закончились жесточайшим простатитом, а ставшую ненужной резиновую чешую продать не удалось и по сей день. После отъема у него привокзального бизнеса, в виде сдачи в аренду торговых мест в подземном переходе, и начавшихся неладов в семье Малыш сделал душевной отдушиной учение дзэн. Оно помогает мириться с положением рантье и самооправдывет некую врожденную скупость. Для слива накапливающейся душевной чернухи Малыш использует кафешку при Главпочте. Местечко еще то! Стойка с кофеваркой и нехитрым набором фасованного печенья, плюс парочка круглых столиков, как магнит притягивает разнополых философов в возрасте около пятидесяти и старше. Это клуб не по интересам, а по диагнозам. Кого здесь только не увидишь! Карликовый генерал ГРУ, естественно, герой Союза, вещает о переходе советско-китайской границы: как пеходралом он преодолел триста километров тайги, питаясь исключительно корешками женьшеня и, наконец, прибыл в Шао-Линь, где начал обучать монахов тайнам боевого самбо. Затем резко меняет тему и объявляет себя личным рецензентом Путина, в подтверждение раскладывая и перебирая пятнистыми старческими ручонками какие-то бумажки с отпечатанным на принтере убористым текстом. Съезжающиеся в кафешку «философы» любыми средствами стараются завоевать аудиторию. Это довольно сложно, поскольку диагноз у каждого индивидуальный. Очень хочет высказаться и бывший повар, прошедший творческий путь от фальсификации «котлет по-киевски» до должности тюремного баландера, на которую он попал, некогда возомнив себя бывалым валютчиком. Лет десять торговал матрешками возле «Сувенирного» на Толстого, затем, после длительного воздержания, запил, «замурчал» и получил во время загула ментовским «демократизатором» по рыхлому от рождения темечку. Ныне находится в счастливой инвалидной прострации, кляузно воюя со всеми мельницами. Он посещает философский клуб («палата №6») ежедневно и круглогодично и стал чем-то вроде смотрящего. За кворум и учеников также борется бывший секс-символ стометровки, он же усмиритель «пражской весны», он же заслуженный мастер спорта по боксу, он же почетный градостроитель и ярый проповедник уринотерапии.Красивый:
Диспуты в клубе длятся часами. Поражает стальная выдержка и улыбчивость бессменной буфетчицы, поневоле ставшей психоаналитиком и при этом не имеющей реального дохода от решающего судьбы мира сборища. Именно сюда, почти ежевечерне, после дзэн-буддистских медитаций забредает на чашку недорогого, но приличного кофе Малыш. Его появление всегда вызывает легкий ступор, ведь неизвестно, что изречет и кого выберет жертвой своего остроумия этот прообраз Великого и Ужасного «Чуку» – африканского божка черной справедливости. Напоследок попробую порассуждать о «мове». Со всей ответственностью утверждаю, что подавляющее большинство коренных киевлян общались на русском, и не потому, что не любили украинский. Так уж исторически сложилось в нашем многонациональном городе. На действительно правильном, красивом литературном украинском говорила часть творческой интеллигенции и школьные преподаватели.Литераторы-конформисты кропали свои идеологически выдержанные «творы», получая от власти блага распределителей, дачи в Конче-Заспе и квартиры в центре. Тайно считая себя как бы оракулами идеи самоопределения, на собраниях Союза писателей рядились в вышиванки и трусили седоватыми гривами и казацкими вусами, но дико боялись обвинений в национализме и активно постукивали друг на друга. «Мова» никогда не была в загоне. Была альтернатива выбора. Учиться в украинской или русской школе, в которой украинская мова и литература были обязательным предметом. Полученных школьных знаний в русской школе с головой хватало для бытового общения на львовской толкучке и штудирования переводов иностранной литературы издательства «Дніпро» и журнала «Всесвіт», а прочитав на смачном украинском Гашека, Боккаччо и Моравиа, уже не представляешь другого перевода. В общем, киевлянин, окончивший как минимум среднюю школу, прекрасно чувствовал себя в двух языковых пластах. Все прибывшие из деревень и лопотавшие на калечащем мову суржике старались получить временную прописку и устраивались на работу дворниками, шоферами в автобусные депо, реже на заводы и фабрики. Расселялись в общагах на окраинах. По ночам из малогабаритных норок, будоража округу, неслись хоровые спивы о струнком Иванке и оставленной на селе полеводческой бригаде. К счастью, этот контингент как черт ладана боялся центра города. К слову, «чертями и чертуганами» они именуются и по сей день. Появившийся в нетрезвости и помочившийся в парадном на центральной улице черт зорко отслеживался собратьями по классу в милицейской форме. После оббирания, задержания, штрафа и телеги на работу лимитчик моментально вылетал из квартирной очереди. Ясно, что лучше было кантоваться в радиусе общаги на окраине, создавать в ней специфический микроклимат, но далеко от нее не отдаляться, чтобы не попасть под «раздачу» местным блатарям-ганам. Политиканский картежный пасьянс – быть или не быть мове державной – на сегодняшний день обогатил украинский язык новыми перлами. Все эти: автивки, кэрманычи, мистяны, лэтовища и пихвозаглядувачи, гвынтокрылы, кина, дзюда и прочий дикторский бред свербит ухо не только русофила, но и любого хоть немного ознакомленного с литературным украинским. Наяву бездарное редактирование или умышленное вредительство. Под насильственный перевод попала вся голливудская продукция (ну и хрен с ней), а вот перетолмачивание русского, а в особенности советского кино звучит дико. Хотя для кого-то услышать говорящих на мове Папанова и Никулина, наверное, круто. О чем говорить, если даже былинный Змей-Горыныч переиначен в Вужыка-Вогнедуйка.КОНЕЦ КНИГИ
Он искренне считал себя хаотичным спортсменом, хотя его жбаноподобный торс с короткими ручками и ножками вызывал лишь недоумение. При встречах он неизменно вытягивал кулачок с зажатой купюрой и предлагал «зарядить в чмэн». «Чмэн» – ныне несправедливо забытая форма азарта. В царскую Россию она пришла из Франции, где ею в пригородных парижских поездах развлекались буржуа. У нас игра «чмэн де фэр» (французская железная дорога) стала просто «железкой». Правила крайне просты. Заряжающий предлагает партнеру назвать комбинацию цифр на купюре, спрятанной в кулаке. Если, скажем, на дензнаке девять цифр, оппонент может выбрать любое количество, но обязательно оставить хотя бы один номер противнику. Например, взять себе первую и последнюю цифру, или три в середине, или пять первых. Выигрывает набравший бόльшую сумму. Счет ведется от нуля. Если у тебя 21 (при подсчете 1), а у противника 17 (при подсчете 7), он выигрывает.Играть можно как с одной, так и с двух рук. В дни нашей молодости каторжанская «железка» вернулась к первоисточнику и стала называться «чмэном». Долгое время, вплоть до изъятия из оборота советских дензнаков, поднимала адреналин склонных к азарту. Страдающим нынешней игровой зависимостью невредно вспомнить эту почти честную и лобовую игру. Сражаясь с сомнительным партнером, необходимо следить за количеством зажатых купюр и «обезьянками» – наклеенными и убираемыми в нужный момент цифрами. По крайней мере, не становиться жертвой играющих в одну калитку казино и автоматов, а получать столь необходимый допинг, борясь на равных шансах. Проигрывающий Морковка наливался буряковым колером, пугая близостью апоплексического удара. Зато «на кураже» возле его головы явно читалось некое сияние, на физиономии появлялось одухотворенное выражение, а в носогубной складке просматривалось нечто императорское. Один из виртуозов проигрышей, Юра Умный (производное от фамилии Умниченко, а не от глубины мышления), выделялся прежде всего белой как лунь головкой и несолидным писклявым голоском. Седым он стал с двадцатипятилетнего возраста, всю жизнь был активнейшим выпивохой и одновременно трутнем-турболетом. Его скупость была нарицательной. И он заслуженно входил в пятерку самых жадных людей города. Тем не менее он регулярно ошивался во всех центральных ресторациях и ухитрялся максимум за трешку по уши набраться. Его благородная седина и отработанный стальной чекистский прищур всегда привлекали дам от 40 за соседними банкетными столами. Умного приглашали на белый танец, усаживали за стол, наливали, подкладывали икорку и прочее. Юрий пил вволю, кушал, гипнотизировал взглядом, но уже через час издавал лишь невразумительный писк, обмякал в кресле и постепенно сползал под стол. Примечательно, что за право опекать обмякшее тело в ресторанных туалетах между тетками происходили настоящие поединки. Победившая, утратив часть растительности на голове, со следами чужого маникюра на физиономии, триумфально возвращалась к столу. Жил Умный на Борщаговке, но из экономии никогда и ни при каких обстоятельствах не пользовался услугами такси. В пополамном состоянии спускался с возвышенности ресторана «Русь», ковылял на конечную остановку трамвая «единичка», грузился в него и, заснув, наматывал круги по маршруту «Дворец спорта – Южная Борщаговка». Приходил в себя на рассвете, в трамвайном депо, где его хорошо знали и не будили. Девяностые годы стали для него золотой эпохой. Бывшая киевлянка, вышедшая замуж в Москве то ли за медиа-магната, то ли за депутатствующего в Госдуме олигарха, была крупной, возрастной и склонной к загулам тетей.История ее брачного мезальянса неизвестна. Муж, постоянно дискредитируемый выходками супружницы, предпочитал, щедро снабдив наличкой и кредитными картами, сплавлять ее надолго, а главное, подальше, предоставляя полнейшую свободу. Своим бойфрендом, грумом и собутыльником она выбрала именно Умного. Для фона путешествующей королевы в изгнании он вполне годился. Тем более что на его экипировке она не экономила. Перед вылетами в Парижи, Таиланды и разные Баден-Бадены происходила мощная алкогольная разминка в киевских генделиках. Московская королева не чуралась самых грязных мест. А спонсируемый Умный чувствовал себя калифом на час, тащил за собой хвост прихлебателей и особо не привередничал. Однажды набравшаяся низкокачественного алкоголя и в угаре утерявшая бойфренда олигарша не дошла до квартиры на Крещатике, где жила младшая сестренка, соперничающая с нею в пороках, и устроилась на ночлег в сугробе возле мусорных баков в районе Центрального телевидения. Потеря шубейки из шиншиллы и платиновых часиков «Cartier» ее не слишком опечалила, что делает честь ее широкой натуре. Разочарование в седом жиголо пришло на выезде, в немецком городишке Кельн. Принятая сверхдоза местного шнапса пошла враскос, и москвичка впала в кому. Юрий не обратился за медицинской помощью, лишь истово шлепал ее по щекам, желая получить в виде предсмертного последнего слова код золотой кредитки. Номер она прошептала, а затем окончательно затихла. В ближайшем банкомате Умный быстренько сдернул несколько тысяч марок на блатную германскую жизнь, а на остальное предполагалось пожировать в Киеве. При его экономности суммы хватало на весь оставшийся предпенсионный период. Как же он изумился, увидев, что оставленное бездыханное тело ожило, разрумянилось, сидит в кресле и преспокойно дегустирует скотч. Находясь на пороге вечности, она все помнила, успела раскаяться в доверчивости, но влитая хозяином грамуля «Белой лошади» вмиг привела ее в чувство. Обратную дорогу Умному она оплатила, похищенные со счета марки простила, но в Киев приезжать зареклась. В течение последнего десятилетия на углу Пушкинской и Прорезной можно встретить обрюзгшего неряшливого человечка с бегающими глазками, с солидной проплешиной и вислыми усиками. Он постоянно отирается возле актеров категорий «Б» и «Г» театров Русской драмы, им. Франко и Молодежного. Театральный критик-самозванец:Кафетерий при угловом гастрономе славится дешевым разливом и притягивает как полуинтеллигентных бомжей разного калибра, так и служителей Мельпомены. Актеры вынуждены терпеливо выслушивать разглагольствования о мировых театральных течениях критика-самозванца. Ведь им взяли по полтиннику дешевого коньяка и чашечке дрянного кофе. Актерам более известным меню обогащается подсохшим эклером.Помучившись полчаса и осознав, что повторного меценатского угощения не последует, они спешат исчезнуть, на прощание обещая достать гипотетическую контрамарку на премьеру. Расскажу о человечке подробнее, поскольку и нам пришлось терпеть его общество достаточно долго. Полученное от симбиоза кинокритикессы и почетного чекиста в народе называли «Меляком». Своими параметрами и повадками он действительно напоминал мелкого амбарного грызуна. Вынырнул он на поверхность в конце восьмидесятых, с наплечной сумкой, в которой хранились партия несвежих носков на продажу и томик Томаса Манна. Спекулянт-эстет всеми неправдами пытался присосаться к обществу, выбравшему для встреч биржу возле кафе «Крещатик» («Шато Славутич»). Настроив ухо-локатор, он неслышно подкрадывался (чекистское наследие) к решающим свои проблемы делягам и жадно впитывал информацию. Уличенный в слухачестве и предвкушающий хороший подсрачник, Меляк угодливо предлагал взять всем кофе и оказывать, опять же мелкие, услуги. В общем, старался быть полезным. Постепенно влившись в коллектив, он инстинктивно, всеми силами, старался заручиться дружбой и поддержкой находящихся в стокилограммовом диапазоне. Времена наступали жесткие, и это было осознанной необходимостью. Еще было свежо сладостное воспоминание от полученного когда-то страшного пинка по мягкому месту от городского авторитета прошлых лет. Спускающийся по лестнице ресторана «Киев» Башук, очевидно, находился не в настроении, и неряшливое тельце, стоявшее на пути, показалось помехой, и, как навозная кучка, было сброшено со ступенек. Все это рассказывалось Меляком с неким восторгом. Может, удар башмака 46-го калибра разбудил дремавшее садомазохистское начало, а может, на время утихомирил постоянно бушующие амбиции. Ведь на его личность обратил внимание сам великий Башук. На время оставим Меляка в покое и расскажем о том, к кому он прилепился полипом, надеясь на «крышу» и покровительство. Олег, по прозвищу Малыш, всю жизнь балансировал между жиганским и барыжным обществом «полупокеров». Создав имидж связного между миром криминала и бизнес-структур, он успешно пудрил мозги обеим сторонам.Почти двухметровый мастер черного пиара, с очень глубоко запрятанной добротой к людям и внешностью более чем специфической (свое лицо он самоиронично называл «кормильцем»), прожил насыщенную молодость. В середине восьмидесятых в паре с небезызвестным Пейсой – жуликом союзного масштаба – он наладил сбыт фальшивых золотых червонцев царской чеканки. Пейса подгонял лоха-клиента, внушив ему доверие солидным возрастом и скромной пиджачной парой, на которой красовался ряд орденских планок. Среди них, правда, затесалась «колодка» Матери-героини, но это было неважно. Пейса в нужный момент мог нацепить и звезду Героя Советского Союза. В центральном ювелирном магазине Москвы он «втюхал» фальшивый четырехкаратный «брюль» кавказскому цеховику. Через час, «отдуплившись», тот брал штурмом директорский кабинет. На шум вышел молодой холеный еврей. – Гдэ дырэктор? – Он перед вами. – Давай настоящий, который со звездой был! Пейса в это время, по возрасту умеренно, смаковал коньячок в вагоне-ресторане поезда «Москва – Киев». Малыш в этом дуэте был продавцом, изображая по обстоятельствам то ли получившего наследство, то ли отрывшего клад, или, в крайнем случае, грабителя-мокрушника. Для полного правдоподобия наряжаясь в бязевые маечки, измазанные глиной пузыристые подстреленные брючата и надевая на передний зуб стальную «фиксу». По иронии Фемиды, продавец фальшивых червонцев подпадал под статью «мошенничество», а покупатель – о нарушении валютных операций. Первому грозил максимум трешник, а статья по сути потерпевшего покупателя начиналась от семи лет.Меляк в начале девяностых частично забросил перепродажу поношенных «лахов» и занялся кооперативным книгоиздательством. Книжонки печатались на обуховской грязно-желтой бумаге и распространялись через сеть газетных киосков. Этот бизнес, как и любой другой в то время, нуждался в защите. Насмерть напуганный рыщущими в поисках «бесхозных» фирм группировками вымогателей, Меляк пригласил «крышей» Малыша. Сняли офис в номере старого корпуса гостиницы «Театральная». Отыскать его в лабиринтах коридоров рэкетирам или кому другому было невозможно при всем желании.Приходящему за зарплатой Малышу приходилось минут пятнадцать надувать щеки и меланхолично отвечать на истерические вопросы панически боявшегося «наезда» шефа. – А если что случится, приедет ли дядя Джыба? – Да, приедет,– А Витя Авдышев будет? – Все будут. Лишь после заверений, что спасать законспирированный (получше ленинских подпольных типографий) офис прибудет лично Готти, а также представители каморры, якудзы и китайских триад, «шеф» на время успокаивался. Малыш:Недолгий полиграфический бизнес позволил приобрести подержанную «девятку», на которой Меляк лет десять пугал водителей, осваивая передвижение по городским магистралям. В этом «летучем голландце» он сразу, с мясом, выломал ручки стеклоподъемников, так как панически боялся сквозняков. Форточки в его квартире тоже были наглухо задраены – надо было оберегать чуткую ушную мембрану от отита. Меляк уже с середины сентября закутывался в несколько шарфов и поддевал егерские «лендлизовские» кальсоны – сверстники второй мировой войны. Считая себя непревзойденным знатоком кино (кинокритик-мама), заделался постоянным абонентом городского видеопроката, где нудно, часами витийствовал о Пазолини, Бергмане, Висконти. Женский персонал откровенно зевал, а директор Лора Хоботок спешила спрятаться в кабинете. Очевидно, возомнив себя просветителем, он решил облагородить и подтянуть до своего уровня окружающий его плебс, пригласив автора и Малыша на просмотр раннего Феллини. Название фильма не помню, в памяти осталась лишь датировка 1948 годом. Билеты стоили копейки, но кроме нас в пустом зале находились лишь парочка, занимающаяся непотребством в последнем ряду, и тройка алкашей, дегустирующих одеколон «Саша». Через десять минут черно-белого кинодейства мы с Малышом молча переглянулись – сидевший между нами киновед омертвел. Не сговариваясь, мы подхватили обмякшее тельце под локотки и понесли к выходу. Двустворчатая дверь была закрыта на огромный кованый крюк. Раскачав Меляка как полено-таран, чересчур умной головкой открыли ворота. – Я сам не знал, простите, с меня кабак. – Кабак так кабак. В ресторане «Днепр» Меляк оживился, стал изображать завсегдатая и отчаянного гуляку. Знакомый «кандюк»-официант вынес водку в графине. В питейных заведениях тех лет рекомендовалось заказывать целую бутылку и распечатывать ее самим. Ну так и есть – вместо «Столичной» принесли разведенный спирт «Ройял». На это глумление пошли разбираться с буфетчицей.– Ты что налила, зараза?! Сфинксоподобная прожженная тварь попыталась взять «на горло». Номер не прошел. Молча и невозмутимо Малыш сорвал с акулы общепита золотые очки, отнес на ресторанную кухню и опустил в чан с кипящим борщом. Сразу нашлась нормальная водка, и банкет можно было продолжить. Эстет Меляк столовые приборы игнорировал, предпочитая свалить в миску закуски, салат, горячее, все это перемешать, полить сверху кетчупом, и оставляя на скатерти дорожку, подносить это «їдло» под свои усики при помощи ложки. Но самым неприятным было то, что, накатив граммов 150, он начинал щипать задницы проходящих мимо дам и верещал: – Стоять, сосать, бояться! Ясно было, что в случае конфликта лупить попытаются нас, а дебошира просто не заметят. По залу развозили торты и пирожные в стеклянном саркофаге. Его длина в аккурат совпадала с ростом Мелкого, и мы, для хохмы, предложили ему за двести рублей покататься в нем, изображая мумию вождя мирового пролетариата. Меляк запросил триста, но пока торговались, тележку увезли.Справедливости ради, замечу, что назвать полным идиотом нашего героя нельзя. Временами он бывал приятным собеседником, хорошо разбирающимся в музыке и литературе, умеющим уважительно слушать. Вообще с интеллектом у него было неплохо, а вот в психике проглядывали проблемы.Некие вполне авторитетные люди один раз даже взяли его в компанию, отправляющуюся отдохнуть на Черноморское побережье. На пляже ему первым делом выдали маникюрные ножницы, одолженные у спутниц, и заставили ликвидировать гигантские желтые «пазури» на ножках-клешнях 38-го размера. Нестриженые когти как экскаватор загребали прибрежную гальку, а на террасе гостиницы «Ялта» пугали окружающих подозрительным стуком. Греясь под крымским солнцем, в обществе, как ему казалось, великих людей, Меляк наливался значительностью, хотя не стиранные со дня покупки бэушные шорты солидности не добавляли. Что поделать, засаленная неопрятность была его личным брендом. В настоящее время, окончательно отойдя от компании, под крылом которой пережил лихие девяностые, он в летнее время спесиво-одиноко восседает за столиком «Віденських булочок» на своем излюбленном перекрестке Пушкинской и Прорезной, но уже на другой, «чистой» стороне. Обкладывает себя свежей прессой, заказывает микромарципан и подогретую в микроволновке кока-колу (в память об отите) и часами изображает уставшего интеллектуала, взирающего на окружающую грязь как бы из другого измерения. Хочется, в память о былых заслугах, оплатить ему визит к хорошему психиатру. А как сложилась дальнейшая судьба Малыша? Наигравшись в полукриминальные игры, он начал поиск вечной истины. Для начала ушел в глубины Каневского водохранилища, где в сконструированном на заказ гидрокостюме отстреливал в илистой мути беззащитных сомиков среди затопленных деревушек и могильных крестов. Пусть Кусто попробует! Перевоплощения в Ихтиандра закончились жесточайшим простатитом, а ставшую ненужной резиновую чешую продать не удалось и по сей день. После отъема у него привокзального бизнеса, в виде сдачи в аренду торговых мест в подземном переходе, и начавшихся неладов в семье Малыш сделал душевной отдушиной учение дзэн. Оно помогает мириться с положением рантье и самооправдывет некую врожденную скупость. Для слива накапливающейся душевной чернухи Малыш использует кафешку при Главпочте. Местечко еще то! Стойка с кофеваркой и нехитрым набором фасованного печенья, плюс парочка круглых столиков, как магнит притягивает разнополых философов в возрасте около пятидесяти и старше. Это клуб не по интересам, а по диагнозам. Кого здесь только не увидишь! Карликовый генерал ГРУ, естественно, герой Союза, вещает о переходе советско-китайской границы: как пеходралом он преодолел триста километров тайги, питаясь исключительно корешками женьшеня и, наконец, прибыл в Шао-Линь, где начал обучать монахов тайнам боевого самбо. Затем резко меняет тему и объявляет себя личным рецензентом Путина, в подтверждение раскладывая и перебирая пятнистыми старческими ручонками какие-то бумажки с отпечатанным на принтере убористым текстом. Съезжающиеся в кафешку «философы» любыми средствами стараются завоевать аудиторию. Это довольно сложно, поскольку диагноз у каждого индивидуальный. Очень хочет высказаться и бывший повар, прошедший творческий путь от фальсификации «котлет по-киевски» до должности тюремного баландера, на которую он попал, некогда возомнив себя бывалым валютчиком. Лет десять торговал матрешками возле «Сувенирного» на Толстого, затем, после длительного воздержания, запил, «замурчал» и получил во время загула ментовским «демократизатором» по рыхлому от рождения темечку. Ныне находится в счастливой инвалидной прострации, кляузно воюя со всеми мельницами. Он посещает философский клуб («палата №6») ежедневно и круглогодично и стал чем-то вроде смотрящего. За кворум и учеников также борется бывший секс-символ стометровки, он же усмиритель «пражской весны», он же заслуженный мастер спорта по боксу, он же почетный градостроитель и ярый проповедник уринотерапии.Красивый:Диспуты в клубе длятся часами. Поражает стальная выдержка и улыбчивость бессменной буфетчицы, поневоле ставшей психоаналитиком и при этом не имеющей реального дохода от решающего судьбы мира сборища. Именно сюда, почти ежевечерне, после дзэн-буддистских медитаций забредает на чашку недорогого, но приличного кофе Малыш. Его появление всегда вызывает легкий ступор, ведь неизвестно, что изречет и кого выберет жертвой своего остроумия этот прообраз Великого и Ужасного «Чуку» – африканского божка черной справедливости. Напоследок попробую порассуждать о «мове». Со всей ответственностью утверждаю, что подавляющее большинство коренных киевлян общались на русском, и не потому, что не любили украинский. Так уж исторически сложилось в нашем многонациональном городе. На действительно правильном, красивом литературном украинском говорила часть творческой интеллигенции и школьные преподаватели.Литераторы-конформисты кропали свои идеологически выдержанные «творы», получая от власти блага распределителей, дачи в Конче-Заспе и квартиры в центре. Тайно считая себя как бы оракулами идеи самоопределения, на собраниях Союза писателей рядились в вышиванки и трусили седоватыми гривами и казацкими вусами, но дико боялись обвинений в национализме и активно постукивали друг на друга. «Мова» никогда не была в загоне. Была альтернатива выбора. Учиться в украинской или русской школе, в которой украинская мова и литература были обязательным предметом. Полученных школьных знаний в русской школе с головой хватало для бытового общения на львовской толкучке и штудирования переводов иностранной литературы издательства «Дніпро» и журнала «Всесвіт», а прочитав на смачном украинском Гашека, Боккаччо и Моравиа, уже не представляешь другого перевода. В общем, киевлянин, окончивший как минимум среднюю школу, прекрасно чувствовал себя в двух языковых пластах. Все прибывшие из деревень и лопотавшие на калечащем мову суржике старались получить временную прописку и устраивались на работу дворниками, шоферами в автобусные депо, реже на заводы и фабрики. Расселялись в общагах на окраинах. По ночам из малогабаритных норок, будоража округу, неслись хоровые спивы о струнком Иванке и оставленной на селе полеводческой бригаде. К счастью, этот контингент как черт ладана боялся центра города. К слову, «чертями и чертуганами» они именуются и по сей день. Появившийся в нетрезвости и помочившийся в парадном на центральной улице черт зорко отслеживался собратьями по классу в милицейской форме. После оббирания, задержания, штрафа и телеги на работу лимитчик моментально вылетал из квартирной очереди. Ясно, что лучше было кантоваться в радиусе общаги на окраине, создавать в ней специфический микроклимат, но далеко от нее не отдаляться, чтобы не попасть под «раздачу» местным блатарям-ганам. Политиканский картежный пасьянс – быть или не быть мове державной – на сегодняшний день обогатил украинский язык новыми перлами. Все эти: автивки, кэрманычи, мистяны, лэтовища и пихвозаглядувачи, гвынтокрылы, кина, дзюда и прочий дикторский бред свербит ухо не только русофила, но и любого хоть немного ознакомленного с литературным украинским. Наяву бездарное редактирование или умышленное вредительство. Под насильственный перевод попала вся голливудская продукция (ну и хрен с ней), а вот перетолмачивание русского, а в особенности советского кино звучит дико. Хотя для кого-то услышать говорящих на мове Папанова и Никулина, наверное, круто. О чем говорить, если даже былинный Змей-Горыныч переиначен в Вужыка-Вогнедуйка.КОНЕЦ КНИГИ
Вернуться назад