Хроники уходящего Города

К предыдущей главе: Секс



Киевская Лавра… Помимо музеев, на ее обширной территории соседствовали факультет киноискусства театрального института, множество мелких госконтор, служебный автопарк партократов и многое другое.

В бывших монастырских кельях располагалось общежитие художественно-промышленного техникума (ранее училище прикладных искусств). Сдвинув в сторону вахтера Эсфирь Соломоновну, блистающую юбилейной медалью «К 25-летию Победы» и верещащую, что она военный человек и враг не пройдет, можно было попасть в гостеприимный студенческий приют. Здесь находили ночлег подпольные непризнанные художники-пилигримы Москвы, Ленинграда и других культурных центров СССР.

Кельи с метровыми стенами, похожие на пыточные камеры инквизиции, были сырыми и плохо освещались. Шикарным атрибутом интерьера считался натуральный человеческий череп, используемый в виде подставки для свечного огарка, а обладатель огромного дымящегося бобинного магнитофона «Днепр», сквозь шипение которого угадывался «Smoke on the water», был властителем умов, а его склеп становился клубным центром.

Напротив окошек-бойниц во дворе Лавры располагался продуктовый ларек, торговавший на святой земле дешевым портвейном, килькой в томате и пересушенной «Примой».

Соседство дико раздражало неимущих студентов, живущих рядом. Не реже раза в месяц ларек подламывался, и сутки общага широко гуляла. Богемных налетчиков-непрофессионалов находили буквально на следующий день, так как на месте злодеяния обязательно оказывался вещдок в виде утерянного студенческого билета, паспорта или заношенного берета.

Начальные студенческие навыки будущих творцов рекламы позволяли на зоне оттачивать мастерство в написании постеров «На свободу с чистой совестью» и оформлении ленинских уголков. Все это доказывало способность творческих слушателей художественной «бурсы» на поступок, казалось бы, идиотский, но позволяющий собратьям по искусству на время оттянуться.

Студенты художественного института в большинстве своем были иными. Поголовно считавшие себя возвышенными гениями и проповедниками чистого искусства, живописцы, зодчие и ваятели порой напрочь забывали о чистоте телесной. Минимальная опрятность считалась неприличной. Засаленные жидкие бороденки «под дьячка» у парней; перетянутые лентой-просолью (отголосок славянского языческого фэшэна) немытые космы, широченные хламиды домотканого трикотажа, камуфлирующие не ознакомленные с дезинфекцией подмышки, холщовые торбы-сумы и обязательные украшения из дешевой чеканки у женской половины.

Замызганный стиль прикида хиппи шестидесятых стал визитной карточкой неудавшихся творческих личностей на все последующие десятилетия.

Звучит парадоксально, но, зайдя по делам в нынешнюю Академию искусств и узрев слегка интерпретированных современностью все тех же типажей, хоть с чуть безумным, но одухотворенным выражением на физиономиях, получил прилив душевного облегчения. Академия, с ее темноватыми коридорами, отсутствием пафосного ремонта и человекоподобными лицами педагогов и студентов, показалась заповедной зоной в скопище самозваных киевских университетов.

Лучшие дипломные работы, по традиции развешанные на стенах, прошли эволюцию от соцреалистической тематики до библейских сюжетов.

Все это являло разительный контраст с холлом заведения с университетским статусом и якобы творческой направленностью, где под гигантскими растяжками с портретами основателя, на диванах и стульях в развязных позах полулежали пропирсингованные особи. Парубки, с пэтэушными мелкокалиберными головками, похожими на верхушки огурцов-жовтяков, и крашенные перекисью или сажей девчата рвали упаковки чипсов и дудлили из пластиковых бутылей, мусоря и перекрикиваясь между собой на тяжеловесном суржике. Помещение, забитое будущими шоуменами и «танцующими трусами», напоминало уездный автовокзал, никоим образом не ассоциируясь с вратами в храм искусств.

Лучшим организатором новогодних вечеров 70-х по праву считался художественный институт. На «карнавал» стремились попасть все, причисляющие себя к городскому бомонду. В итоге отлично оформленный средствами того времени зал был забит публикой, далекой не только от искусства, но и элементарного меценатства. Разномастные торговые работники тащили на карнавал маненкенщиц-вешалок, на худой конец, супружниц. Последние были расфуфырены по моде «чекового» и утяжеляли атмосферу густыми миазмами «Фиджи» и «Шанели № 5».

Это сборище было предвестником сходок нынешних буржуа, кучкующихся на великосветских (по их убеждению) раутах. С крайним цинизмом все это действо демонстрируется по ТВ обобранному народу. Выгнутая вопросительным знаком, долговязая ведущая с умилением рассматривает одежные бирки, выпытывает гастрономические и автомобильные пристрастия. Не хватает утренней послефуршетной копрограммы.

Для музыкального фона новогодних вечеров частенько приглашалась полуподпольная группа с лжепатриотическим названием «Красные дьяволята». Техника исполнения оставляла желать лучшего, но задор и искренность максимально заводили собравшихся, и без того разогретых алкоголем в пустующих институтских мастерских и аудиториях. Отдельные музыканты из этой несомненно популярной команды выступают и сейчас, в переменных составах, развлекая посетителей ночных клубов и кабаков. К сожалению, а может быть, к счастью, сильно погрузневшие блюзмены отечественного разлива за все годы не создали ничего нового. И перепев заезженного «Хучи, хучи, мэна» остался вершиной их исполнительского мастерства.

Увы, но участившиеся гастроли западных пенсионеров-рокеров, техников-виртуозов, некогда владевших умами нескольких поколений, создавших действительно бессмертные шедевры жанра, вызывают лишь ностальгическую грусть. Где вы были, когда вашими именами и логотипами исписывались дворовые стены и кабинки лифтов? Стоило ли реинкарнироваться через десятилетия, чтобы пародировать самих себя?

Пожалуй, стоило. Хотя бы для альтернативы бандершам-примадоннам, речитатативно блеющим педерастам и экстазирующим полуголым фанерщицам. На мой взгляд, парабола музыкальных стилей ХХ века, дополняющих и развивающих друг друга, дошла до наивысшей точки в семидесятых годах, после чего, поползла вниз, упершись в анемичность современности.

Форточкой в паршиво вентилируемом музыкальном пространстве Киева была «Балочка» – ежевоскресный сейшен меломанов-спикулей в Ботаническом саду им. Фомина.

Оттеснив филателистов и нумизматов в овраги, на узком земляном валу шел активный обмен и перепродажа виниловых дисков. Все это немыслимое богатство (цена диска колебалась от 60 до 80 рублей) выкупалось у гастролирующих во время летних каникул по европам студентов-африкосов, в простонародье «блэков», или «негативов». Или присылалось свалившей за бугор родней.
Периодически эта идиллия нарушалась рейдами дружинников и оперативников милиции, борющихся с идеологически вредными для советской молодежи музыкальными новациями Запада.

«Балочку» также регулярно навещала окружная шпана под предводительством тощего подростка-альбиноса Цыпленка. Происходил банальный грабеж средь бела дня. Посылочники – чада приличных еврейских семей – стали приводить на торги своих пап и дедушек, пластинки упаковывались в затертые, видавшие виды портфели и прятались за спины старшего поколения, сидевшего в отдалении на лавочках и имитировавшего кормление голубей.

Товар показывался только после длительных переговоров внушающим доверие клиентам. Прослушивание новых дисков было священнодействием. С трепетом, при помощи больших и указательных пальцев «Полидоры», «Атлантики», «Бронзы» и «Мотауны» водружались на отечественные проигрыватели. «Филипс» был мечтой с оглядкой. Диски протирались фланелькой, и начиналось погружение в гитарные пассажи Хендрикса, истеричный вокал Джоплин, знобящий блюз, девятибалльный штормовой хард или заводной фанк.

Ну какая из приглашенных могла устоять после такого адреналинового коктейля? Наличие магнитофона «Маяк», в лучшем случае «Юпитер», позволяло иметь трехрублевый доход за перезапись с диска-оригинала на пленку-бобину. Так, пусть небескорыстно, неслось искусство в массы.

Летним вечерком 2004-го мы кемарили у барной стойки клуба «44» – заведения, расположенного в глубоком подвале и претендующего на продвинутость и демократичность. На сцене корячилось трио, выдавливающее нечто из рокабилли. Ничто не предвещало особого веселья, как вдруг приятель пихнул меня в бок.

По лестнице спускался худощавый, одетый в пестрый свитерок и потертые джинсы патлатый блондин среднего возраста. Живая легенда и мегазвезда рока Роберт Плант. Мы знали, что он где-то в городе. Билеты на завтрашний стадионный концерт лежали в кармане, но встретить вокалиста лучшей хард-роковой команды здесь!

После распада в 79-ом году «Led Zeppelin» по-прежнему будоражит умы и дает энергетический заряд многим, а успешная сольная карьера Планта продолжается по сей день. И вот он, собственной персоной, приближается к стойке.

– Ты хоть понимаешь, кто к тебе забрел? – задали мы вопрос молодому бармену, ковыряющемуся в зубах.
– Кто его знает, второй день приходит пиво пить.
– Ну и ну…

Услышать такое в заведении, главной фишкой которого считались музыкальные марафоны разных стилей, было дико. Свиту певца составляли лишь администраторша и вялый охранник, маячивший в стороне. А где же белые лимузины, ковровые дорожки, взвод бодигардов? Где все прибамбасы гастролирующей попсы? Очевидно, «пугачевщина» и «киркоровщина» не проникли на берега туманного Альбиона.

Опрокинутый махом стакан придал решимости.

– Хай, Робби, не побрезгуй обществом многолетних фанов. Администраторша попыталась остановить братание.
– Молчи, тетка, мы ждали его очень долго.

Широко улыбаясь, Плант принял водочный дринк и дупелек «Хайнекена», поставил автографы на концертных билетах, после чего занял отдаленный столик.

В постепенно наполняющемся зале корифей со скромностью реально великого человека неузнанным пил свое пиво. Делом чести было взбежать на сцену, вырвать микрофон и подать пьяную команду:

– Всем встать, в зале Роберт Плант!

Начавшееся через несколько минут действо захватило всех. Вместе с выступающим трио певец-легенда исполнил несколько песен из их репертуара. Но самое главное – пригласил малоизвестную клубную групеху выступить на «разогрев», перед своим концертом на стадионе, и лично проследил за выплатой им гонорара.

В дальнейшем, кочуя по ночным заведениям Киева, трио неизменно представлялось «любимцами Планта».

Помимо официозной отечественной эстрады, среднестатистическому советскому обывателю перепадала музыка соцстран. Фирма «Мелодия» знакомила с польскими «Червоными гитарами», «Но то цо», болгаркой Лили Ивановой, сербкой Караклаич, а часто гастролирующий крашеный, с помятым лицом Джорджи Марьянович был почти своим.

Златкович:



Коля Золотаренко, деревенский самородок, тоже жаждал славы и почестей. Состряпав сербохорватское происхождение, он назвался Николой Златковичем, отпустил седоватые кудри до плеч и вислые гайдуцкие усы, после чего начал триумфальное шествие по областным клубам в роли заезжей югославской звезды, коверкая акцентом и беспорядочно вставляя десятка два заученных балканских словечек в свой небогатый лексикон. Правда, главный хит Марьяновича «Девойка млада» и несколько других выучил наизусть. Газета «Тюменские новости» за 1978 год с восторгом писала о крепнущих культурных связях между СССР и Югославией. Как же, тюменских нефтяников осчастливил сам Никола Златкович!

Его регулярные летние гастроли по кавказскому побережью воспринимаются сейчас, как эпизоды фильмов Кустурицы. Вспоминается переполненный зал дома культуры города Гагры. Златкович, получивший к тому времени звание заслуженного артиста Адыгейской ССР, плачущим баритоном выводил: «Едного серца так мало». Субтропическая жара, принятая доза продаваемой на набережной в разлив чачи и «Изабеллы» плюс слезливый вокал вызывали натуральные рыдания у кузбасских шахтеров, приезжих профур, местных абхазских граждан и прочих отдыхающих.

Гостивший у гагринских друзей Валерий Барабан, приехав отдышаться морским воздухом от паров воруемого им на заправке бензина, принял на себя роль администратора и за кулисами организовал пункт по приему ящиков шампанского и клумбоподобных букетов от растроганных Николиных поклонников.

Барабан:



С годами Коля настолько заигрался в югославского гайдука, что во время объявленной тризны по почившему генсеку Брежневу чуть не задушил ветерана-отставника.

В питейных заведениях музыку, по случаю траура, запретили. И оргазмирующий голос модной тогда Донны Саммер за дверями бара «Бритва» привлек внимание поборника морали. В помещении, переполненном наглыми пьяными харями, царило веселье, несовместимое с народным горем.

– Подонки! Такой человек умер, а вы – гуляете?!

Ветеранский крик вырвал безмятежно дремлющего в тарелке с остатками «Столичного» салата Златковича из объятий Морфея. Наверное, ему снились никогда не виданные им горы Югославии, Адриатическое побережье, а может, местное партизанское движение Второй мировой. С диким воплем, но не забыв акцент:

– А ты, курва, плакал, когда Тито умер! – вцепился в горло правдоискателю.

Его с трудом оттащили. Потерявшего задор, побагровевшего ветерана выставили за дверь. Веселье продолжили, но Коле больше не наливали.

За соседним столиком ресторана «Русь» – главной тусовочной точки прошлых лет, в неизменном костюме-тройке, солидно восседал Серега Сокол. «Залив сливу», он любил вскарабкаться на ресторанную эстраду, где, «заслав в оркестр», прорывался к микрофону и по-аматорски, но с надрывом, начинал исполнять челентановский репертуар. Его новая спутница, как обычно, была лет на пятнадцать старше. Что делать, Серегу всегда бескорыстно тянуло к пожилым теткам, и на подначки о некрофилии он уже не реагировал.

Сокол:



Счастливую пару засек прилично «датый» Златкович и вывернутой походкой подошел поприветствовать почти коллегу по вокалу. Кавалергардски щелкнул каблуками и, оттопырив локоть, выпил предложенный бокал шампанского. И тут же облевал с головы до ног даму, уже начавшую строить глазки красавцу-югославу.

Слегка смутился, качнулся, повторно щелкнул каблуками и попытался почистить жертву, ресторанной салфеткой втирая исторгнутое в панбархат карденовского покроя. Так в ресторанном быту появился термин «струя Златковича».

К следующей главе: Богема (продолжение)