Международное христианско-демократическое движение. Теория и практика

К предыдущей главе: «Кто мы?» (часть 3)

Однако перечисление одних лишь положительных черт «русского характера» практически ничего не дает для объяснения того, почему мы до сих пор не можем обустроить Россию и почему как в начале ХХ в., так и в конце ХХ — начале XXI вв. нам не удается разрешить проблемы становления христианско-демократического движения в нашей стране, хотя православие имеет более чем тысячелетнюю историю? Если мы будем искать причину в огромном разрыве между властью и народом, а также в том, что нам не везло с идеями, и с теми, кто их реализовывал, то тем самым возложим вину на весь наш народ. Дело в том, что всякий народ достоин того правительства, которое он имеет. А каково нынешнее и очень многие предыдущие правительства России, в том числе бывшего Советского Союза, большинству, если не всем, прекрасно известно. «Было у русского народа не только хорошее, — справедливо писал Д.С.Лихачев, — но и много дурного, и это дурное было большим, ибо и народ велик, но виноват в этом дурном был не всегда сам народ, а смердяковы, принимавшие обличье государственных деятелей: то Аракчеева, то Победоносцева, то других» [1].

Сказанное в очередной раз подтверждает тот непреложный факт, что в нашем, «русском характере» соседствуют противоположные черты. И потому нельзя не назвать наиболее типичные отрицательные черты «русского характера», также нашедшие отражение в многочисленной литературе, пословицах и поговорках. Именно они в наибольшей степени придают специфичность христианству в России и унижают достоинства русской нации:

— весьма слабая способность к самоорганизации, тесно связанная с низкой плотностью населения и низким уровнем развитости общественных отношений, вследствие чего у нас никак не может сформироваться гражданское общество. Как писал В. Шубарт, русские не умеют организовываться;

— неярко выраженная, по терминологии М. Вебера, ориентация на поведение других, выраженная в мысли, что «великоросс лучше великорусского общества». К сожалению, Русская Православная Церковь вплоть до последнего времени (до принятия «Основ социальной концепции») не понимала непреходящей ценности социальной направленности христианского вероучения и потому не уделяла должного внимания социальному действию по отношению к ближнему. Час расплаты настал в начале ХХ в., когда теория научного социализма (впоследствии научного коммунизма) получила весьма широкое распространение в традиционно православной России [2]. (При этом особо подчеркнем: не в католической и не в протестантской Европе и Америке). И сегодня бросается в глаза не только то, что границы социалистического лагеря в значительной степени совпадали с границами православного мира, но и то, что после его распада, условно говоря, православные государства Восточной Европы (Армения, Белоруссия, Болгария, Грузия, Молдавия, Румыния, Сербия, Украина и Россия) составили группу стран, наименее успешно проводящих реформы. Этим странам предстоит сделать еще многое для того, чтобы вступить в различные европейские и международные структуры. Это еще раз подтверждает тот очевидный факт, что между традиционным православием и общественной жизнью людей пролегает глубокая пропасть;

— погоня за модой, а не следование непреходящим ценностям (истине, справедливости, благу и др.), испытанным и проверенным принципам, как это, например, произошло в нашей стране с теорией социального рыночного хозяйства на том основании, что в Гарварде и Массачусетсе такого сейчас «не носят»;

— боязнь говорить «горькую правду», желание скрыть ее от других, превращающиеся во вранье сверху донизу: от главы государства до простого человека и приводящие к тому, что принимаемые решения и предпринимаемые действия не соответствуют обстоятельствам места и времени или поставленным задачам;

— самодурство, «моему нраву не препятствуй», иным «горе от ума»;

— негативное отношение к закону, праву. Закон — это нечто, навязанное русскому народу со стороны и не всегда справедливое для него. Он сочинен правящим классом для простых людей, т.е. писан не для всех, является средством притеснения простых людей, провоцирует грех, обиду и преступления. Отсюда — правовой нигилизм, необязательность в исполнении закона. Так, испокон веков на Руси не повелось строгое соблюдение закона и его исполнение; напротив, получили широкое распространение свободная переделка, переформулировка, интерпретация законов по своему личному усмотрению, сохранение старыми законами юридической силы при действии новых, издание в массовом количестве подзаконных актов. Вот почему никогда русский человек не верил и, по словам Л.А.Тихомирова, не будет верить в возможность устроения жизни в нашей стране на юридических началах;

— отношение к человеку, включая его свободу и достоинство, по сути, как к «винтику», «пушечному мясу». Государство даже тогда, когда вставало на защиту частного лица, оно, по мнению историка В.О. Ключевского, не оберегало в нем человека и гражданина, а берегло для себя налогоплательщика и солдата. Господство принципа «человек для государства, а не государство для человека» обусловлено тем, что идеалы эпохи Возрождения в силу ряда исторических причин практически не дошли до нас: «Византия, — писал Г.Г. Шпет, — не устояла под напором дикого Востока и отнесла свои наследственные действительные сокровища туда же, на Запад, а нам отдала лишь собственного производства суррогаты, придуманные в эпоху ее морального и интеллектуального вырождения. Мы, напротив, выдержали натиск монголов, и какое у нас могло бы быть Возрождение, если бы наша интеллигенция московского периода так же знала греческий, как Запад — латинский язык, если бы наши московские и киевские предки читали хотя бы то, что христианство не успело спрятать и уничтожить из наследия Платона, Фукидида и Софокла… Вместо того открывший собою наш московский Ренессанс первым провозглашением идеи третьего Рима старец Елиазарова Монастыря похвалялся: “Аз — сельский человек, учился буквам, а еллинских борзостей не текох, а риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывал, — учуся книгам благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от греха”. Это просвещенный представитель века, в нем уничижение паче гордости. А современная ему непритязательная приходская паства формулировала просветительские итоги восточного православия прямее и общее: «земля, господин, такова: не можем найти, кто бы горазд был грамоте». Это вполне соответствует восточному идеалу, как показывает аргументация, развитая по поводу того, что в «стране, глаголемой казацкая земля, суть неции, иже в Риме и Польше от латинов научени», и отправленная в Москву со священного Востока в конце XVII века (1686): «довольна бо есть православная вера ко спасению и не подобает верным прельщатися чрез философию и суетную прелесть” (иерусалимский патриарх Досифей)» [3];

— раболепие, раболепство перед начальством, хозяевами, проявляющиеся, в частности, в том, что в России любят строить для «начальственного ока». «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы», — говорил Н.Г.Чернышевский;

— отсутствие чувства частной собственности, являющейся одной из основных предпосылок сохранения частной сферы свобод, непризнание неприкосновенности частной собственности. Это объясняется в первую очередь традиционно негативным отношением большинства россиян к частной собственности, связанным, прежде всего, с тем, что Россия была исстари более восточной, чем европейской страной. Вследствие этого у нас нет четкого деления на «мое» и «чужое». Это наглядным образом проявилось как в советское время, когда социалистическая собственность считалась одновременно и нашей (общей), и ничьей и отношение к ней выражалось поговоркой: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое», так и во времена царизма и поныне, ибо «в России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь «обобрал». Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается» [4].

Негативное отношение россиян к частной собственности вызвано также тем, что отечественной частной собственности не свойствен социальный характер. Дело в том, что монополистические структуры, как писал В. Ойкен, «искажают народнохозяйственный смысл частной собственности и, находясь в противоречии с целями всей системы, наносят серьезный ущерб экономическому процессу. Тогда влияние частной собственности носит действительно антисоциальный характер. Лишь в рамках конкурентного порядка имеет силу часто упоминаемая посылка о том, что частная собственность приносит пользу не только ее собственнику, но и тому, кто не является таковым» [5].

— беспечность, выражающаяся в словах «авось», «небось», «ничего». «Народные приметы великоросса, — писал В.О. Ключевский, — своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось» [6];

— лихость и молодечество. «И какой же русский не любит быстрой езды? — поэтически изображал русских в «Мертвых душах» Н.В.Гоголь.

— Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все»! — его ли душе не любить ее?... Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета... Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?... Русь, куда же несешься ты? дай ответ» [7];

— неорганизованность воли и мышления; привычка сначала делать, а потом думать, когда, как правило, полученные результаты оказываются прямой противоположностью тем, которые ожидались. «Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед. В борьбе с нежданными метелями и оттепелями, с непредвиденными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучился больше замечать следствия, чем ставить цели, воспитал в себе уменье подводить итоги насчет искусства составлять сметы. Это уменье и есть то, что мы называем задним умом. Поговорка русский человек задним умом крепок вполне принадлежит великороссу» [8];

— непрямота, неискренность: «Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны прямо летают, говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу» [9];

— желание обмануть другого. «Воровство в виде обмана — непрерывное. Купите алмаз — в нем окажется пятно; купите... спичек — в них нету серы. Этим духом сверху донизу заражены все пути управления, и он производит страшные опустошения» — писал в 1815 г. Ж. де Местр в письме князю П.Б. Козловскому;

— созерцательность, мистика, чувства, эмоции. «Русский с его изначальным доверием отдается течению жизни, не задумываясь. Он — антирационалист. Он дает выход эмоциям в той мере, как они в нем возникают. Они в нем как необъезженные лошади, которые не дают себя запрячь в телегу разума. Русское сознание — это лишь исполнительный орган ощущений, а не их контрольная инстанция... Ему не хватает осознанной воли, которая удерживает человека на однажды избранном пути и на избранном направлении. Его душе не достает направляющей силы» [10];

— безграничная широта в выражении эмоционального состояния, максимализм: «или все, или ничего», «чем хуже, тем лучше». Во всем доходить до крайности, до пределов возможности:

Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой,
Коли пир, так пир горой!
(А.К.Толстой)

— резкая и неожиданная смена чувств и интересов: дав обещание, часто его не исполняют; взяв взаймы, поддаются желанию не возвращать долги;

— бескомпромиссность. В русском человеке живет подозрение, что всякий компромисс есть в какой-то мере сделка с совестью. Поэтому соображения относительно общественной пользы компромиссных решений принимаются в расчет далеко не всегда;

— неприятие инакомыслия, отсутствие необходимой веротерпимости, толерантности, индифферентное отношение и даже предубеждение к тем, кто вынужден был покинуть страну и оказался в эмиграции;

— догматизм: «Русские не скептики, они догматики, у них все приобретает догматический характер, они плохо понимают относительное» [11];

— разрыв связей между поколениями, или проблема «отцов и детей», остро вставшая на повестку дня в середине XIX в.;

— утрата умения различать добро и зло, произошедшая по вине безбожной и антигосударственной русской интеллигенции во второй половине XIX в., с «легкой руки» которой босяцкие элементы общества стали героями, а настоящие труженики — реакционерами. «Разочаровавшись в трудящемся крестьянстве, не принявшем чужую социальную философию, разрушение родных святынь именем европейской цивилизации, — справедливо пишет Платонов, — многие российские социалисты начали делать ставку на те малочисленные слои населения, которые, по их мнению, были более отзывчивы на “революционную пропаганду”. Да и идти к ним далеко было не надо. В любом кабаке или ночлежке можно было найти готовых «революционеров» (челкашей, обитателей хитровок, романтиков “дна”), всей своей жизнью отрицавших общественные устои. Именно с тех времен для определенной части российских социалистов деклассированные и уголовные элементы стали “социально близкими”. Именно им были созданы условия наивысшего благоприятствования, и именно они стали опорой большевистского уголовного режима на островах ГУЛАГа под тем же названием — “социально близких”. Трудовой паразитизм деклассированных элементов воспринимался в подобной среде как героический социальный протест, нежелание работать как своего рода забастовка, пьяное прожигание жизни — жертвенность за какую-то неосознанную идею» [12]. Наиболее же ярко эту мысль выразил М.А. Бакунин: «Нам надо войти в союз со всеми ворами и разбойниками русской земли». Лодыри, бездельники, уголовная шпана стали с тех пор положительными героями, вокруг которых был создан ореол жертвенности. Вот почему и сегодня наша «страна — самая читающая страна — набита восхвалением терроризма. Восторженные книги об убийцах изданы миллионными тиражами. Террористы описаны безупречными и романтичными героями... Зайдите в любую библиотеку, зайдите в любую школьную библиотеку — на полках стоит популярнейшая серия “Жизнь замечательных людей”. И среди замечательных людей — Халтурин, Желябов, Кибальчич, Лопатин, Каракозов... и замечательные дамы — еровская, Фигнер, Засулич, Ошанина...» [13].

— в периоды смуты и неразберихи расцветают «хватательные» инстинкты. «На наших глазах, — характеризовал Е.Н. Трубецкой ситуацию, сложившуюся в России после свержения царизма, — осуществилась утопия бездельника и вора и мечта о царстве беглого солдата. Захватывают «трехэтажные дома» и чужие кошельки; печатный станок уже давно воплотил мысль о кошеле неистощимом, кругом мелькают сапоги-скороходы да ковры-самолеты; все они полны ворами да беглыми солдатами, а дезертир успешно проходит в «наибольшие министры» и вместо царя правит царством» [14]. Далее он отмечал, что там, «где светлые силы дремлют и грезят, там темные силы действуют и разрушают. И оттого-то современная Россия оказалась в положении человека, которого разворовали в глубоком сне. Чтобы победить воровскую утопию “легкого хлеба”, недостаточно ни созерцательного экстаза, ни парения над житейским, ни даже молитвенного подъема к святому и чудесному. Для этого нужно живое дело» [15]. Нечто подобное наблюдалось и в начале 90-х гг. ХХ в. «По стране гуляет горькая шутка, — писал Н.Шмелев, — “одна шпана сменить другую спешит, дав воле полчаса”. Злая шутка, обидная шутка. Но нельзя не видеть, что в ней много справедливого... Хватательные инстинкты обострились у многих до невероятия» [16];

— наличие буржуазных пороков, потеря презрения к богатству и мещанству в конце ХХ в. «Буржуазные пороки у русских есть, именно пороки, которые такими и сознаются. Слова “буржуа”, “буржуазный” в России, — писал в свое время Бердяев, — носили порицательный характер... Вообще у русских было сравнительно слабо иерархическое чувство, или оно существовало в отрицательной форме низкопоклонства, т.е. порока, а не добродетели.

К следующей главе: «Кто мы?» (часть 5)

Примечания:

1. Лихачев Д.С. Заметки о русском. С. 38.
2. Россия действительно оказалась самым слабым звеном, но по другой причине, чем полагал Ленин, а именно: потому, что к началу ХХ в. наша страна оказалась между духовным и мистическим началами, характерными для Востока, и материалистическим и рационалистическим началами, свойственными Западу. Иначе говоря, удалившись от Востока, Россия не соединилась с Европой, оказавшись как бы меж двух берегов. В результате этого она не смогла противопоставить большевизму ни то, ни другое.
3. Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии // Введенский А.И., Ло6сев А.Ф., Радлов Э.Л., Шпет Г.Г. Очерки истории русской философии. Свердловск, 1991. С. 234—235.
4. Розанов В. Уединенное / Сочинения. Л., 1990. С. 46.
5. Ойкен В. Основные принципы экономической политики. С. 358—359
6. Ключевский В.О. Исторические портреты / Исторические портреты.
7. Деятели исторической мысли. М., 1990. С. 60.
8. Гоголь Н.В. Мертвые души / Собрание сочинений. М., 1994. Т.5. С. 225 - 226.
9. Ключевский В.О. Исторические портреты / Исторические портреты.
10. Деятели исторической мысли. С. 61-62.
11. Там же. С. 62.
12. Шубарт В. Европа и душа Востока. М., 1997. С. 101.
13. Бердяев Н.А. Русская идея. С. 29
14. Платонов О.А. Русская цивилизация. М., 1995. С. 178—179.
15. Минкин А. Школа ненависти: Центр мирового террора ищите в России // Московский комсомолец. 2002, 15 ноября.
16. Трубецкой Е.Н. «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке / Избранное. М., 1995. С. 398. 4 Там же. С. 429.
17. Шмелев Н. Шанс на спасение // Известия. 1991, 22 ноября.