Международное христианско-демократическое движение. Теория и практика

К предыдущей главе: «Кто мы?» (часть 5)

Русский человек отличается от представителей многих других народов, прежде всего, тем, что с величайшим подъемом ищет он «правды» и хочет государство свое построить как «государство правды», которое в истории России представлялось как

1) идея православной правовой монархии,
2) идея диктатуры,
3) идея казацкой вольницы,
4) идея сектантского понимания государства;

— в понимании свободы и воли две полярные позиции: первая исходит из их безусловного приоритета над всеми прочими благами и ценностями, а вторая связывает их ужасами безвластия и уголовным беспределом;

— мужество и мягкость. Иногда говорят, что у русского народа женственная природа. Это неверно. «Русский народ…, создавший в суровых исторических условиях великое государство, в высшей степени мужествен; но в нем особенно примечательно сочетание мужественной природы с женственною мягкостью. Кто жил в деревне и вступал в общение с крестьянами, у того, наверное, всплывут в уме живые воспоминания об этом прекрасном сочетании мужества и мягкости» [1];

— нравственно-психологическая диспропорция «внутреннего и внешнего». «Разрыв между внутренней и внешней жизнью личности всегда знаменует раскол, внутренний кризис, в худшем случае — двуличие и лживость души. То же самое происходит, если целому народу не удается построить внешнюю жизнь по своим внутренним принципам и согласовать внутренние движения души с внешним социальным порядком. Следы такого несогласия можно повсюду видеть и в российской истории и, особенно, в настоящем. Неудовлетворенность внешним порядком, вечной неустроенностью быта и затаенное упование на далеко не соответствующие им внутренние сокровища русской души составили основную интригу российской философской мысли, разворачивающуюся в полемике между западниками и славянофилами» [2];

— противоречие «тайного и явного». «По сути, — пишет К.Н. Костюк, — оно образует основной нерв этической проблематики, как в индивидуальной, так и в социальной морали. В первом случае явное принадлежит сфере общественного контроля, тайное — ведению собственной совести. В отношении политической морали явное соответствует официальному, подлежащему правовому контролю, неявное — неофициальному, выпадающему из сферы правоотношений… неадекватность, гипертрофированное развитие тайного в ущерб явному составляет характеристику российского политического ландшафта» [3]. Данное противоречие в значительной мере связано с оппозицией морали и права. «Сфера морали, как правило, рассматривается как сфера регулирования традицией, обычаем, внутренним нравственным законом (совестью), и нередко противопоставляется праву как внешнему силовому регулированию, опосредованному государственной властью и общественным контролем… в то время как этические обязательства, не обладающие средствами принудительного исполнения, в условиях усложнения социальных отношений становятся все более неэффективными, правовые обязательства, девальвированные в общественном сознании, неспособны обрести необходимое значение» [4];

— сочетание обязанностей и ответственности (круга безусловных для выполнения действий, возложенных на человека, и его отчета в своих действиях, поступках), и прав и безответственности (возможности действовать, осуществлять, поступать каким-либо образом и ни за что не отвечать), имеющее иррациональную природу: выбор того или другого делается русским человеком не по праву, закону, нормам нравственности или обычаю, а по сердцу, по совести;

— двойственное отношение к труду: от трудового героизма до лени и «обломовщины»; создание трудностей, проблем, а затем их героическое преодоление. С одной стороны, все мы знаем примеры трудового энтузиазма нашего народа, не жалевшего ни своих сил, ни здоровья во имя идеи или державы, государства, а с другой — мы вряд ли где-нибудь еще найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в Великороссии. Земли, которые приходилось нашим предкам наспех заселять и засеивать, лишал русский народ не только необходимости, но и возможности заботливого и тщательного труда. «Жизнь удаленными друг от друга, уединенными деревнями при недостатке общения естественно, — писал В.О. Ключевский, — не могла приучать великоросса действовать большими союзами, дружными массами. Великоросс работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. То была молчаливая черная работа над внешней природой, над лесом или диким полем, а не над собой и обществом, не над своими чувствами и отношениями к людям. Потому великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами» [5]. В коллективном труде русский человек неустанно следит за тем, чтобы не сделать больше своих напарников, сотрудников, коллег, товарищей. «Обломовщина» же выражается в том, что «работу свою такой Обломов исполняет “кое-как”, небрежно, лишь бы сбросить ее с плеч долой. Русские иногда сами говорят о себе: “мы — кое-каки”. Частичная обломовщина выражается у русских людей в небрежности, неточности, неряшливости, опаздывании на собрания, в театр, на условленные встречи» [6], на работу и т.д. В то же время наша лень подчас тесно связана с деланием во имя чего-то идеального. «При отсутствии веры в идеал, — писал Л.П. Карсавин, — мы опускаемся до звероподобного бытия, в котором все позволено, или впадаем в равнодушную лень. При недостатке энергии, вообще нам свойственном, возлагаем надежды на то, что “все само образуется”, сами же и пальцем не хотим двинуть, пренебрегая окружающей нас эмпирией, которою не стоит заниматься, раз предстоит абсолютное. При избытке энергии — лихорадочно стараемся все переделать, предварительно выровняв и утрамбовав почву. Отсюда резкие наши колебания от невероятной законопослушности до самого необузданного, безграничного бунта, всегда во имя чего-то абсолютного или абсолютизированного. Отсюда бытовая наша особенность — отсутствие быта, безалаберность и неряшливость жизни. Но рядом с этим русскому человеку свойственно ощущение святости и божественности всего сущего. Он преклоняется перед фактом, перед тем же поносимым Западом... Он не любит вмешиваться в течение жизни, предпочитая мудро выжидать... Мы мудро выжидаем, а выжидая, ленимся. Русские люди действительно ленивы, что весьма соответствует потенциальности всей русской культуры» [7]

— наклонность к разрушению до основания и построению на пустом месте нового, светлого будущего. По мнению Лосского, не дорожа «среднею» областью культуры, русский человек способен проповедовать и совершать разрушения уже созданных культурных ценностей и, добавим, созидать новые;

— апокалиптизм, искание абсолютного добра, «иного царства», конечного совершенного состояния (хилиазм), жажда иной жизни, иного мира, эсхатологическая устремленность. Однако это вовсе не означает, что русский человек сознательно влечется к Царству Божию, имея в своем уме сложную систему учений о нем. Более того, уверенность в будущем обожении делает бесплодным настоящее; увлеченность утопиями указывает на недостаточное чувство действительности, незнание того, как земное сблизить с небесным;

— утонченное эстетическое восприятие прекрасного, внешний церковный и идеологический эстетизм по принципу «не выносить сор из избы», соседствующий с духовно-нравственной у богостью. Даже вранье у нас проистекает «из гостеприимства», ибо хочется произвести в слушателе эстетическое впечатление, доставить ему удовольствие. Отсюда проистекают двойная мораль и двойные стандарты, выражающиеся в особых, гуманных отношениях в «своем» кругу и иных отношениях — в «чужом»;

— стремление к правде и справедливости, которые, однако, каждый понимает по-своему: «Вследствие свободного желания правды и смелой критики ценностей русским людям трудно столковаться друг с другом для общего дела. Шутники говорят, что когда трое русских заспорят о каком-либо вопросе, в результате окажется даже и не три, а четыре мнения, потому что кто-либо из участников спора будет колебаться между двумя мнениями. В организациях, основанных для какого-либо общего дела, легко возникают расколы, образуются несколько партий, кружков; в политических партиях несколько фракций» [8]. Русские — раскольники, — это, по Бердяеву, глубокая черта нашего народного характера;

— коллективизм в узком смысле слова: он ограничен общиной, бытовыми, семейными, родственными отношениями и не распространяется в равной степени на духовно-нравственные, социальные, политические и иные отношения. С другой стороны, коллективизм противостоит личности, ее достоинству. Дело в том, что коллективизм преследует достижение общей выгоды и несение общей беды, которые связывают русских людей в общину, отвергающую раздел общинной земли и превращение ее в частную собственность. Корни общины, как справедливо отметил историк-экономист И.Н. Миклашевский, коренятся в самом духе русского народа, в складе русского ума, который не любит и не понимает жизнь вне общины и даже в своей семье хочет видеть общину, товарищество, артель. Последняя имеет своего рода семейный характер, например, о большой семье говорят: «Экая артель». Вот почему народное сознание выработало множество пословиц, так или иначе связанных с общиной: «Миром все снесем», «На мир и суда нет», «Веревка крепка с повивкой, а человек с помощью», «Артель — своя семья» и др. «Русская артель, — пишет Платонов, — была добровольным товариществом совершенно равноправных работников, призванным на основе взаимопомощи и взаимовыручки решать хозяйственные и производственные задачи. Объединение людей в артель не только не ограничивало дух самостоятельности и предприимчивости каждого артельщика, а, напротив, поощряло его. Мало того, артель удивительным образом позволяла сочетать склонность русского человека к самостоятельному и даже обособленному труду с коллективными усилиями» [9]. На это указывают следующие пословицы: «Артели душой не владати», «Сто голов — сто умов», «Кто как хочет, а я по-своему», «Чужим умом ино и легче жить, да тошнее». В одном из народных сказаний герой наказывается за то, что выполнил преступное повеление. В назидание ему говорится: «Злого бы приказа не слушался, за чужую совесть не прятался». Члены артели связывались круговой порукой, т. е. каждый из них ручался солидарно за всех остальных, все же вместе за каждого отдельно. При отсутствии личной ответственности возникала общая безответственность: «В миру виноватого нет».

— инфантильное отношение к государству и упоение силой государства. «Русский народ, по духовному своему строю, не империалистический народ, он не любит государство... И, вместе с тем, это — народ-колонизатор и имеет дар колонизации, и он создал величайшее в мире государство» [10]. С государством тесным образом связана надежда на доброго, умного, «народного» царя или резидента, характерная для общества подданных, а не гражданского общества. «Нет больше милосердия, как в сердце царевом»; «Барин приедет, барин рассудит». Для русских людей царь или президент — воплощение Родины и государства, символ России, порядка, который всегда ассоциировался с суровым, но справедливым правителем, внушавшим робость и уважение одним своим видом. И уж совершенно обязательно, чтобы глава государства действовал решительно и строго. «Русским Богом да русским царем святорусская земля стоит, русский народ — царелюбивый». Царя зовут «батюшка», как и Бога. «Перед обоими повергаются ниц, бьют челом оземь и обоих слезно молят: “Грешен я. Смилуйся, батюшка!”», — писал М.Р. Рильке. Причину же несправедливости видят в том, что свита, чиновники, окружение царя (или президента) извращают суть царской (или президентской) правды: «Царские милости сквозь боярское сито сеются»; «Бог сотворил два зла: приказного и козла»; «Дьяк у места, что кот у теста: а дьяк на площади, то Боже пощади»; «Суд прямой, да судья кривой», «Жалует царь, да не жалует псарь» и т.д. Эта надежда на доброго и справедливого царя обусловила, в конечном счете, оппозицию верховного харизматического лидера и институционального руководства. Российской политике, таким образом, свойствен личностный, а не институциональный характер, означающий неподконтрольность власти обществу или неготовность общества к такому контролю;

— русские люди зачарованы не только Голгофой, Крестом, но и Олимпом, Афродитой, Венерой. Вот как об этом писал Бердяев: «Зовет и привлекает нас не только Бог страдающий, умерший на Кресте, но и Бог Пан, бог стихии земной, бог сладострастной жизни, и древняя богиня Афродита, богиня пластичной красоты и земной любви ... И мы благоговейно склоняемся не только перед Крестом, но и перед божественно прекрасным телом Венеры».

В общем, в отношении «русского характера» можно сказать коротко: его черты указывают на громадный разрыв между национальным идеалом и национальной действительностью. Такой случай уже был в истории Древней Руси, когда «между идеалом культуры и действительностью оказался огромный разрыв, и не только потому, что идеал с самого начала был очень высок и становился все выше, не будучи накрепко привязан к действительности, но и потому, что реальность была порой чересчур низкой и жестокой» [11].

К следующей главе: «Кто мы?» (часть 7)

Примечания:

1. Лосский Н.О. Характер русского народа. Кн. 2. С. 4.
2. Костюк К.Н. Политическая мораль и политическая этика в России (к постановке проблемы) // Вопросы философии. 2000, №2. С. 39.
3. Там же.
4. Там же. С. 40
5. Ключевский В.О. Исторические портреты / Исторические портреты. Деятели исторической мысли. С. 60—61.
6. Лосский Н.О. Характер русского народа. Кн. 1. С. 42.
7. Карсавин Л.П. Восток, Запад и русская идея // Русская идея. С. 322 - 323.
8. Лосский Н.О. Характер русского народа. Кн. 1. С. 46.
9. Платонов О.А. Русская цивилизация. С. 115.
10. Бердяев Н.А. Русская идея. С. 207.
11. Лихачев Д.С. Заметки о русском. С. 38.